— Вам, Эльдар Антонович, как плохому танцору, всегда шнурки ботинок мешают…
— Я полагаю, Юрий Петрович, мозги мне вправлять можно и в рабочее время. А если вас интересует истина, то я уже докладывал: цех не виноват, мы неделями прикатываем, драим пастой, а сборщики раз нагрузят — на винте такие надиры, хоть целиком его выбрасывай. Мы четырежды переделывали. Сколько можно?
Бармин впервые посмотрел в глаза главному инженеру, и Свидерский ясно прочел в этом осуждающем взоре: «Тратим время попусту, играем в никому не нужные игры, совещаемся, делаем вид, будто так и надо. И как ты по инерции занимаешь здесь кресло, ничегошеньки не знача, так и мы все по твоей милости абсолютно ни к чему. Заявить вслух ни у кого не хватает смелости, за места свои дрожим. И выйдем отсюда как и пришли: не нацеленные, а пустые и оскорбленные…»
Свидерский внутренне поежился от этого невысказанного монолога и поторопился перевести разговор в другое русло:
— Может, станок виноват?
— Проверка на точность отклонений не выявила! — опередил ответ Бармина механик, тренированным жестом выхватывая из папки бумажку и потрясая ею перед собой.
Бармин опять поднял голову и ухмыльнулся, потому что знал цену таким вот актам, сам не раз их организовывал. Но в данном случае не в точности дело. И не в том даже, что винт и гайку к нему делают на разных станках, хотя это и не положено: начальник цеха слушать ничего не желает, приказывает нарушать технологию, лишь бы поскорее разделаться. И это тоже знают все, здесь сидящие. Но молчат.
— Ваше мнение? — обратился Свидерский к металлургу.
— Визжит, как поросенок! — бодро ответил тот, отворачиваясь от окна.
— В таком виде ставить нельзя, — сказал заместитель главного конструктора, чувствуя, что дошла и до него очередь. — Вы же знаете, Юрий Петрович, в Ильичевске один кран опрокинулся.
— Но ведь не нашей конструкции? И не из-за винта?
— Все равно, — стоял на своем замглавного.
— Простите, Юрий Петрович. — Бармин сунул в зубы незажженную сигарету и пожевал ее, не решаясь чиркнуть спичку. — Я консультировался в Доме техники, у нас неудачная пара: винт плохо принимает закалку, материал гайки на него наволакивается, вот и идут надиры…
— Вы в нашу работу не лезьте! — закричал металлург. — Такие нам по кооперации отковали. Целиком в печь не влезают, из-за того и не закалить.
— Зачем же вы заложили этот металл, если знали, что так получится?
— А я не знал! — Металлург обезоруживающе улыбнулся.
Арт на столе беззвучно захохотал.
— Имейте в виду, Эльдар Антонович, — поспешил завершить совещание Свидерский, — никто не позволит выбрасывать на ветер государственные средства. Чертежи изменены, в дальнейшем такие винты не пойдут, но эти придется делать, в них слишком много вложено.
— Мы только ближние копейки учитываем, Юрий
Петрович, а рубли хороним. Посчитайте, во сколько нам уже обошлись трехнедельная работа уникального станка, простой двух бригад сборщиков, штраф за непоставку? Может, дешевле все-таки отправить заготовки в шихту?
— Новых нам не дадут, и я прошу принять меры…
— Зря беспокоитесь, Эльдар Антонович, — добродушно и громко сказал главный технолог. — Я только что из цеха, через пару часов винт будет как стеклышко.
— В пятый раз, — горько заметил Бармин.
— Ничего. Ты с женой каждую ночь спишь — и не надоедает! — грубо пошутил главный технолог.
— Значит, я могу надеяться, завтра утром винт будет на сборке? — уточнил Свидерский. Бармин кивнул.
— Но вообще-то безобразие, Юрий Петрович. — Молчавший до сих пор начальник техбюро оторвался от протокола. — Металлурги поумничали, поставили не тот металл и не удосужились хотя бы предупредить. Не дело так.
— Хорошо-хорошо, учтем. — Свидерский успокаивающе поднял руки. — Все свободны.
Ему уже порядком надоело это сборище. Парадокс современности. С Барминым ругаешься, так он хоть аргументы какие ни на есть выставляет. Умел бы входить в положение руководства, цены б ему не было. А остальным лишь бы спихнуть с себя — и трава не расти!
Свидерский поморщился, видя, что Бармин со всеми вместе не удалился, и поторопился задать вопрос, пока Арт, обманутый тишиной, не возвратился в естественный облик:
— Вы что-нибудь хотели добавить, Эльдар Антонович?
— По винту ничего. Но я еще раз прошу отпустить меня из цеха. Не могу больше ходить под начальником, который сам вопросов не решает и другим не дает.
— Я уважаю ваше мнение, Эльдар Антонович, но не могу оголить цех. И вообще — последнее время начальник вроде вас хвалит?
— Однако на декадке за меня не вступился… Да и цена этим похвалам! Спорить я с ним перестал, в ущерб делу, вот и удостоился. Поймите, я ведь не повышения прошу. Я могу делать в три раза больше, пусть только никто не мешает.
— Высокое мнение у вас о своей персоне. Ну-ну, не кипятитесь, я еще раз подумаю.
— Вы и раньше то же самое обещали.
— Пока не было такой возможности.
— Да вы даже и не вспомнили ни разу о своем обещании. Вы забыли его, едва произнесли!
Бармин вдруг совсем успокоился, сел, закинул ногу на ногу, закурил.
— Послушайте, Юрий Петрович, а вы никогда не задумывались, что вы — вот такой, какой есть, — доживаете свой век? Как тип руководителя? Как человек? Вы отдали жизнь заводу. Ни времени, ни сил не жалели. Все, что есть у нас хорошего, это ваша заслуга. Но недаром говорят, недостатки — продолжение наших достоинств. В этом смысле все, что только есть на заводе дурное, тоже создано вашими трудами… Оглянитесь же наконец! Неужели вам невдомек, что вы стали организатором круговой поруки бездельников? Стоит зацепить одного, поднимают вой все. Ваши поистине героические усилия по выполнению программы — чистая фикция: вы надрываете пуп там, где люди давно уже научились брать умом. Вы безнадежно отстали от века. Потому что организация производства — не правда ли, вы кое-что слышали о ней и даже внедрили у себя на заводе? — так вот, она вам нужна не для работы, не для повседневного пользования, нет, вы создаете ее на бумаге для рапорта инстанциям. Вы ведь передовой, вы на виду, пусть вам лишний раз воздадут!
Бармин сделал несколько быстрых затяжек, плюнул на сигарету, подождал, пока она дошипит, без сожаления посмотрел на съежившегося за своим бесконечным столом Свидерского.
— О, разумеется, Юрий Петрович, вы незаменимы. Вы создали искусственный организм, который держится на вашем таланте — на вашем не по назначению потраченном таланте. Вы скрепили сие создание своей недюжинной волей, подобрали бестелесных помощников, которые не мешают проводить единственно вашу позицию. Пока искусственный организм работает, дышит, дает продукцию, никого не интересует, что там у него внутри. Политика ваша, Юрий Петрович, на нервах, на жилах, любой ценой. Вот почему вы незаменимы: с вами уйдет целая система. Никто вашу линию не продолжит. Она сама отомрет. И остатки ее надо будет тщательно выпалывать, вытаптывать, разгонять всех тех, кого вы с великим тщанием выращивали. О вас никто не вспомнит с благодарностью, несмотря на все ваши заслуги и награды. Не обольщайтесь. Вы пережили себя, свой талант!
— Что вы от меня хотите? — враждебно спросил Свидерский.
Ему не нравилась эта внезапная перемена в Бармине. Он лихорадочно рылся в памяти, но не мог ничего там найти для возражения. Талант, талант! Заладили про талант. Да что вы знаете о моем таланте? Вы, которые никогда не летали, которые если и отрывались от земли, то только в лифте?
— От вас? — Бармин рассмеялся. — От вас, Юрий Петрович, я уже ничего не хочу. Я счастлив тем, что не так уж много у нас таких. Вы ведь понимаете, раз я все это вам говорю, значит, подыскал себе место. К сожалению, это тоже ваш стиль: правду вам можно сказать только имея в запасе другую работу.
Свидерский встал — маленький, ссохшийся, вежливый, не очень-то задетый словами Бармина, защищенный от всего мира привычной обстановкой. Он любил громоздкие вещи — свой огромный, беспорядочно заваленный бумагами стол, шкафы с кубками и памятными призами заводу, просторный, как аэродром, кабинет с закругленными поверху окнами на двух стенах и стульями по периметру, любил потому, что этот кабинет служил ему уже тридцать лет, половину жизни! Волосатая пальма и тяжелые шторы лишь подчеркивали рабочий аскетизм главного инженера и не мешали сосредоточиться.
