Росту интереса к поэту способствовали и посмертные переиздания его книг. В 1980 году в Тбилиси вышло переиздание диссертации[47], а в 1989 году – в издательстве «Советский писатель» – книга стихов «Ночные сторожа»[48]. На стыке 1970-х и 1980-х годов начали выходить публикации из его архива и посвященные ему статьи и стихи[49].

Что ж, ироническое предсказание Цыбулевского, вынесенное в эпиграф к этой главке, кажется, сбылось… («…стихи ваши получили признание и еще долго имели определенное хождение у любителей… Да и проза ваша нравилась – этакие руины, развалины несостоявшихся стихотворений»).

…Все написанное Александром Цыбулевским в сумме невелико, хотя и разнообразно. Но все это поражает удивительной цельностью, ясностью и взаимосвязанностью. Его стихи как бы вырастают из прозы, служащей им своеобразной питательной средой, кухней, подстрочником. Его филологическая диссертация посвящена той же проблеме подстрочника и пяти великим поэтам, в разное время оказавшим сильнейшее влияние на стихи самого Цыбулевского.

Да и его переводы – все с грузинского (а Грузия здесь всему служит закваской и интегратором) – следуют, с одной стороны, его оригинальной поэтике доподлинности, а с другой – его же переводческому кредо: «перевод – это концепция, это путь потерь и компенсаций». Все, как видим, увязано воедино, ничего случайного нет.

Потому что все – из одного ключа, все пронизано током единой и цельной поэтической личности Александра Цыбулевского.

Своей многожанровостью и внутренней сцепленностью Цыбулевский наводит на раздумья об уровнях словесности.

Существуют по крайней мере четыре таких уровня, различных по силе сопротивления и внутреннему напряжению слова и по степени независимости слова от импульса к нему. Четкую, «юридическую» черту между ними провести трудно, но это и не обязательно, поскольку упор здесь не на границах, а на ядрах понятий, на различиях в сущностях, а вот как раз различия прослеживаются отчетливо.

Первый уровень – это фиксация окружающих событий и явлений, квантовое описание жизненного универсума и континуума. Как крайняя вариация сюда относится литература так называемого «потока сознания». В какой-то степени этому соответствуют современные ЖЖ («живой журнал») и блог, если воспринимать их как жанры и не требовать от них нелепого максимализма: «Ни дня без строчки!»

Ядром же этого уровня словесности, или жилой комнатой этого ее этажа, является нечто иное и более традиционное – записные книжки писателя.

Второй уровень обозначает творчески дифференцированный, то есть избирательный и расчлененный, подход к импульсному субстрату. С этой ступенью литературной привередливости соотносится уровень прозы.

Третий уровень – это уровень поэзии. Слово здесь непересказуемо и вправе жить в оторванности от своего импульса, лишь изредка и полубессознательно припоминая о нем.

И наконец, четвертый уровень: напряжение слова на нем предельно и безрезультатно, слово его не выдерживает, и импульс, сколь бы могуч он ни был, бессилен прорваться в него, обречен на немую безвестность. Это уровень парящего безмолвия, видимо, высшая ступень творчества, когда импульс проливается в творца, но не в творение. Или, как сказал поэт: «… Останься пеной, Афродита, / И, слово, в музыку вернись, / И, сердце, сердца, устыдись, / С первоосновой жизни слито!»[50]

На первом уровне (потока сознания) слово и импульс связаны жестко, подобно тому как связаны сваями пирс и морское дно; в прозе эта связь зыбче – якорная цепь, удерживающая судно. Поэзия же подобна самому кораблю, имеющему эхолот, но плывущему курсом, прямо не зависящим от глубины и характера дна. Высший же творческий уровень – уровень немо́ты – это не что иное, как само море, бесконечно разнообразно относящееся ко дну – своей нижней формообразующей границе и поверхности.

Разумеется, приведенная шкала условна. Конечно же, проза и поэзия обладают автономией и уникальностью вне всяких иерархий, имеют в своем объеме заказники и внутренние дороги, закрытые для транзитных сообщений. Но и условная, эта иерархия эмпирически прослеживается в творчестве многих русских литераторов достаточно отчетливо[51].

Для каждого из выделенных этажей – предыдущий, подстилающий уровень служит как бы базисом, подстрочником, а еще вернее – дострочником. Сравните с мыслями самого Цыбулевского о подстрочнике:

Особенно много если не доказательств существования такой шкалы, то по крайней мере свидетельств тому мы находим на двух центральных этажах – при сопоставлении стихов и прозы, писанной поэтами. Это – нечто совершенно особое. В свете изложенного пирамидального понимания словесности к прозе поэтов относятся не только романы или новеллы, но и программные и критические статьи, записные книжки, наброски, черновики. Такая проза есть у любого поэта, но не всякий выставляет ее напоказ, подобно тому как не всякий художник или скульптор терпит посетителей в своей мастерской, предпочитая досрочному лицезрению или подглядыванию вернисажный гомон.

Но возьмите, например, цикл мандельштамовских стихов «Армения» и его же прозу, «Путешествие в Армению». Разные литературные уровни здесь очевидны; стихи и проза и независимы друг от друга, и в то же время многократно сцеплены – «первоосновой жизни слиты». И многие главки «Разговора о Данте», этого серьезнейшего изложения Мандельштамом своей собственной поэтики на благодатном дантовском материале, имеют своих «агентов» в стихах.

Имеется в виду не взаимное повторение и не кивание слов или образов друг на друга, а их авторизованное единство, единоцентрие мысли, импульса, позиции и цели. Совместное восприятие прозы и поэзии, взаимосвязанных таким образом, являет собой нечто более сплошное и цельное, чем их восприятие поврозь.

Интересно, что в Японии эпохи Хэйан (VIII–XII века, время утонченного духовно-эстетического расцвета) широко бытовал песенно-повествовательный жанр «ута-моногатари». Выросший из традиционных интродукций и заголовков к стихам, он представлял собой прозаическое изложение событий, кульминация которых разрешалась поэтическим перлом, как правило пятистишием «танка».

От этих совместности и единоцентрия может напрямую зависеть эффективность восприятия стихов, а иногда и элементарная верность их прочтения.

В случае стихов, написанных в русле ассоциативности, ключ к их восприятию может лежать и ниже уровня прозы[53]. Географические описания мест, выхваченных стихами, исторические хроники совпадающего с ними времени, воспоминания современников поэта вполне могут рассматриваться как зафиксированный поток сознания, подстилающий стихотворный поток. Например, воспоминания М. Цветаевой «История одного посвящения» снимают густую завесу ассоциативной непонятности с некоторых стихов того же О. Мандельштама.