– О да, ваша светлость!

– Что вас удерживает?

– Королевское упрямство. Если король признал безнадежность отношений с Россией, то не дезавуирует ли он меня, своего посла, отказом от ратификации трактата?

Потемкин ответил: не таковы сейчас дела Франции, чтобы ее король пренебрегал связями с Русским государством.

– Составьте проект соглашения, – сказал он. – Если ваш проект понравится мне, его одобрит и сама императрица.

К сожалению, в каюте Сегюра не нашлось ни перьев, ни чернил. Он постучался к соседу Фицгерберту, прося дать ему и то и другое. Английский посол с подозрением спросил:

– Что вы собираетесь писать нашими чернилами?

– Всего лишь эпитафию на могилу Земиры, которая имела честь служить при дворе Екатерины самой умной собачкой… Кстати, она была из породы английских левреток.

– Английские собаки – умнейшие в мире, – ответил посол.

О, ирония судьбы! Английскими чернилами французский посол составил проект союза с Россией, направленный против Англии; рикошетом попадало и Пруссии. Посреди зеркально застывшего Ильменя, под всплески весел, Потемкин проект одобрил:

– Отлично, посол! Можете открывать свои консульства в Херсоне и Мариуполе, только добавьте здесь, что Франция предоставляет России права нации с наибольшими преимуществами в торговле… Вам это все равно, а мне будет приятнее!

Екатерине проект тоже понравился. Безбородко сказал, что подобной бумаги ни Франция, ни Россия не могли добиться с 1629 года – со времен барона де Курменена. Екатерина заметила: на такие документы везет только очень плохим дипломатам.

– Очевидно, Сегюр таков и есть!

– Плохой, но войдет в историю политики Европы, – заметил Безбородко.

– Так бывает, – согласился Потемкин. – Ведь и некрасивые женщины иногда более счастливы, нежели красавицы…

Сегюр, истинное дитя XVIII века, был поклонником «будуарной» дипломатии, полагая, что в легкости приятных отношений можно достичь большего, нежели с серьезным видом скучать за круглыми столами конгрессов и конференций. Потемкин тоже любил «будуарные» приемы дипломатии, в живом общении с людьми он добивался успехов быстрее, нежели ведя переговоры в официальном порядке… Размахнувшись, он далеко-далеко забросил глиняную свистульку в спокойные воды Ильменя.

Впереди уже сверкали золотом новгородские храмы!

Трактат назвали: «О дружбе, торговле и мореплавании».

Вот и Волхов, плыли дальше… Екатерина хотя и не всегда писала по-русски грамотно, но все-таки гораздо грамотнее многих русских. Во всяком случае, русский язык она любила, понимала его сочный вкус и разговорную сласть. «По мнению ее, – писала Дашкова, – русский язык, соединяя в себе богатство, силу и выразительность немецкого с музыкальностью итальянского, сделается со временем языком всего мира». В плавании по Волхову Екатерина продолжала загружать свой «сравнительный словарь» двухсот языков мира, силясь доказать, что многие языки на планете имеют корни славянского происхождения. Потемкин был против ее лингвистических ухищрений, он говорил императрице, что с таким же успехом берется вывести русские слова из корней языка латинского:

– Если не веришь, матушка, я тебе тоже словарь составлю: мортус – мертвый, ест – есть, ту – ты, пастор – пастух, стат – стоит, окулист – око, матер – мать, новус – новый. И так могу продолжать без конца…

Караван барок втянулся в Неву, после Боровицких порогов Невские пороги уже не казались страшными. Скрывать свои женские страдания Екатерина не сочла нужным и, показывая на дворец Пеллы, сама призналась:

– Вот здесь я провела худшие в жизни дни, какие только могут выпасть в судьбе женщины. Черт меня дернул в ту пору зачитаться старым дураком Циммерманом! Его трактат об уединении, которое он восхваляет как лучшее лекарство для души, надо бы сжечь как крамольную книгу…

Показался Петербург. Потемкин высадил на Дворцовой набережной Екатерину и дипломатов, а сам навестил Дениса Фонвизина.

– Мольеру, брат, не завидуй, – сказал он ему в утешение. – Твои бригадиры да недоросли переживут на Руси маркизов да тартюфов мольеровских. Описал ты их бессмертно!

– Зато сам смертен. По земле не хожу, а ползаю.

– Все мы смертны, Денис, едино дела наши бессмертны…

Отдохнув дома, Потемкин отправил в Екатеринослав большую библиотеку – для чтения, послал в Херсон капеллу свою – для пения. Синельников между тем, видя, что покупателей на земли степные да крымские не находится, стал раздавать их бесплатно, и нищие офицеры армии, мичмана флотские становились обладателями больших поместий, образуя новое на Руси дворянство: таврическое. Синельников и Гавриле Державину (по свойству родственному) 6000 десятин подарил: бери, коли дают… Потемкин на гнев крепостников отвечал бранью:

– Им бы, дуракам, не беглых у меня сыскивать, а по доброй воле селить мужиков в местах новых. Земли таврические, кои ныне копейки стоят, через полвека станут доходы миллионные приносить… Хватятся потом, да поздно будет!

Через свою канцелярию он указал немедля закладывать в Херсоне литейное производство: требовались ядра и пушки для флота. Светлейший давно разослал по стране партии рудознатцев, и старания их не пропали даром: возле Кривого Рога сыскали богатые залежи угля и железа… Потемкин ощущал себя вроде Колумба, открывающего для отечества новую Америку. А помещики севера России проклинали его – помещика южной России; при дворе, в коллегиях и в Сенате открыто говорили, что все начинания Потемкина – мыльные пузыри, городов там нету, флота нету:

– Это он нарочно напридумал, чтобы казну грабить…

Потемкин, в свою очередь, требовал у Екатерины:

– Дабы вздорные слухи пресечь, матушка, ты как хочешь, а я тебя в Тавриду выманю, и ты своими глазами убедись…

Безбородко наседал на Потемкина, чтобы тот не забывал о делах кавказских. Потемкин отвечал ему:

– Мансура от Кизляра отбили и дальше гнать станем. Об одном бога молю – только бы чумы снова не было…

Доктору Самойловичу он советовал ехать в Египет, дабы выяснить там условия, в каких чума зарождается; из Тавриды ученый Габлиц рапортовал о начале посадок платанов и кипарисов в Алупке, Ялте и Симеизе; Габлиц преподнес светлейшему «Физическое описание Таврической области» – первую книжку о Новой России.

Григорий Александрович сказал Рубану:

– Габлиц нефть обнаружил. Куда девать ее?

Рубан заложил перо за ухо, ковырнул в носу:

– А кто ее знает! В новых местах на Руси мужики колеса у телег сливочным маслом мажут, чтобы не шибко скрипели. Может, из нефти тоже смазка получится? Или лучше того – нефть эту возжигать в лампадах божиих, а?

– Все храмы завоняем, – возразил Потемкин. – Бог с ней. А вот соль крымская – это и селу и городу всегда подарок…

В конце августа Мансур вторично подошел под Кизляр с многотысячным войском, но огнем пушек и атакою терских казаков был разбит. Из Кизляра Потемкину переслали письмо Мансура; в углу его была оттиснута голубая печать: «Имам ал-Мансур». Имам предлагал русским властям установить твердый прейскурант на выкуп пленных детей, женщин, солдат и офицеров. Вывод был печален: Турция, по сути дела, уже открыла военные действия против России.

– Хлеба, которые там зреют, – распорядился Потемкин, – до жатвы вытоптать кавалерией. Которые в скирды убраны – те жечь! Если мятежники погонят скотину на выпас в долины наши, скотину отбирать… И поступать без жалости!

Дашкова переслала ему из Академии материалы о древней колонии греков Ольвии, где потом кочевали скифы; на карте светлейший высмотрел это место – при слиянии Буга с Ингулом, там открыли шанец, но шанца мало. Он спросил Рубана:

– А что у нас близ этого шанца, знаешь ли?

– Да ничего… Иностранец Фабри завел там хутор, овец выращивает. А возле шанца расселись запорожцы, из Сечи бежавшие. Ничего там нету, да и чему там быть?

– Однако, – сказал Потемкин, разглядывая карту, – если тысячи лет назад греки в Ольвии имели цветущий город, чеканили свою монету, надо полагать, что место сие было выгодно промыслами. И расположено удачно. Смотри сам: Днепровский лиман, откуда ни сунься, загражден Очаковом. Херсона нам уже мало, в устье Буга необходим город, где бы корабли строились и люди жили… Название? Так я название сразу придумаю. Нике – победа, а лаос – народ. Чем плохо?