Вскочив на ноги, как обезумевший, я подбежал к мужчине, схватил его за воротник рубашки, чтобы поднять его, и начал наносить удары по омерзительной, наглой роже. Я бил с небывалой жестокостью. Меня даже никто не останавливал, ибо смысл?

— Урод! — удар по лицу. — Сука! — еще удар. — Ты хоть понимаешь, что наделал?!

Джеймс не сопротивлялся и молча плакал. Я вымещал на нем всю свою злость, но так дальше продолжаться не могло. Вздохнув, я с нескрываемым отвращением отбросил его на пол, усмирив порывы своей ярости.

— Нет, я не убью тебя… Ты так легко не отделаешься. Будешь гнить в тюрьме вместе со своими сынками-ебанатами. Скоро приедет полиция, так что держись, — я плюнул рядом с избитым лицом Джеймса и повернулся к Монике. Она стояла вся бледная и готова была дать волю истерике — это было заметно по ее безумному взгляду. — Мон…

Я сделал шаг к ней, желая обнять, но девушка дернулась назад и посмотрела на меня так, как пациенты психиатрических клиник смотрят на докторов с огромными уколами в руках.

— Не подходи ко мне, — прошептала она дрожащими губами. Из ее глаз полились горячие слезы, но Моника держалась, не срываясь на крики. — Уходи. Уходи, Тэхен.

— Подожди, — мягко попросил я ее, — тише, Моника. Я понимаю, как тебе тяжело, но в тебе сейчас говорят эмоции. Не гони меня, я должен быть рядом с тобой.

Без предупреждения я буквально набросился на девушку, сгребая ее в каменные объятия. Я не должен был ее отпускать ни в коем случае. Моника брыкалась и кричала, она плакала и обзывалась на меня последними словами, ее руки отчаянно колотили меня, но я не обращал внимания и продолжал сжимать ее в своих руках. Мне было больно и морально, и физически. Я рвался забрать хотя бы малейшую часть тех страданий, которые испытывала девушка, поэтому и прижимал ее как можно сильнее к своей груди. Я слышал, как она рыдает, чувствовал влагу от ее слез, дрожь, исходящую от ее тела, и плакал вместе с ней. Соленые капли предательски скатывались по моим щекам, раздражая ссадины на пылающей коже.

— Тише-тише… Я рядом, я не оставлю тебя, — приговаривал я, с огорчением понимая, что от моих слов легче не станет, но мое присутствие может как-то повлиять на ситуацию в лучшую сторону.

— Ее больше нет! Она умерла! — кричала Моника, захлебываясь в истерике. — Моя мама, мамочка! За что?! За что?! Почему все так?! Я не заслужила остаться сиротой! Я любила ее, очень любила!

— Я знаю, — спокойно отвечал я, гладя девушку по голове. — Поплачь, тебе станет легче.

И она плакала. Плакала до тех пор, пока не приехали врачи и машина скорой помощи. Мне пришлось оставить ее на минутку, чтобы открыть дверь, и когда в дом зашли люди в форме и в белых халатах, я ощутил весь груз, опустившийся на мои плечи. Это дерьмо никогда не кончится…

***

Когда я давал показания офицерам, когда на руки Джеймса надевали наручники, Монике снова стало плохо. Но это был не обычный приступ, который случался с ней ранее, это было что-то покруче. Без предупредительных знаков девушка упала на пол и затряслась в сильнейших конвульсиях. Ее глаза закатились, изо рта полилась слюна, и я сам чуть было коньки от страха не отбросил. Если и Моника умрет в эту роковую ночь, я точно не переживу всего этого…

Я вместе с врачами бросился к Мон, чтобы поднять ее и привести в чувства. Таблетки тут были бесполезны, люди в белых халатах вкололи ей лекарство и бурно переговаривались между собой, но я их не слышал. Я смотрел на искаженное болью и ужасом лицо Моники и понимал, что она не заслужила такой жизни. Она достойна быть счастливой, здоровой и свободной, но жизнь почему-то решила поиздеваться над ней и подкинула полный набор всего самого страшного, что только может произойти.

Врачи предлагали мне поехать в больницу, чтобы подлатать все мои раны, но я вежливо отказался. Они забрали Монику и Саманту, полиция же увезла в участок Джеймса и его сыновей (Ричарда еле привели в себя — удар по голове оказался слишком сильным для него). Меня предупредили никуда не выезжать из города, так как я был вторым главным свидетелем после Мон, но она была в таком состоянии, что на допросах и в суде вряд ли смогла бы присутствовать. От мыслей, что мне придется участвовать во всей этой волоките, стало настолько тошно, что я начал сметать все вокруг: посуда, стол, стулья, шкафчики, холодильник… Кухня превратилась в одно большое месиво благодаря моему необузданному гневу. Я кричал, как неандерталец, сшибал все, что попадалось на мои покрасневшие, безумные глаза, и плакал от собственного бессилия.

Упав на колени, я уперся руками в пол, опустил голову и громко зарыдал, совсем как баба, но мне не было стыдно, потому что боль душила меня цепкими лапами. Я даже не знал, почему именно я плакал. Потому что убили Саманту? Потому что Моника страдает? Потому что меня вечно бьют как мешок с картошкой? Потому что я заебался от такой жизни? Потому что я вечно выступаю героем и получаю по тупой башке? Была куча причин для истерики, и я имел полное право дать волю эмоциям. Настал и мой черед дегустировать боль.

Я больше не мог находиться в этом гребаном доме. Проклятое место… Настоящее чистилище для прогнивших душ. Вот и я оказался здесь за все свои заслуги. Поднявшись на ноги, я всхлипнул, вытер рукавом горячее, покрасневшее лицо и медленно, устало поплелся к двери. Я знал, куда хотел пойти, чтобы привести себя в порядок.

Пирс. Одинокий, тихий пирс, где я когда-то стоял вместе с Моникой. Сегодня море было на удивление спокойно. Даже оно, видимо, находилось в таком же шоке, как и я. Осторожно опустившись на влажные, холодные доски, я устремил взгляд в бесконечную темную поверхность воды, которая так и манила соединиться с ней. Там, на самом дне, нет ни проблем, ни криков, ни скандалов — все тихо и мирно, спокойно, как на небесах. Как же мне не хватало этого спокойствия. Я был готов нырнуть вниз, погрузиться максимально глубоко и захлебнуться, чтобы больше не испытывать всех земных тягот, но что-то здравое еще осталось в моей больной голове, и я не стал совершать безумства. Так и просидел на пирсе до рассвета, пока меня не потянуло в сон. Люди наверняка подумают, что сюда забрел очередной бомж, которому больше некуда пойти, но мне было похуй. Пусть думают что хотят, я слишком заебался, чтобы строить из себя интеллигента.

========== Глава XIII ==========

Рано утром меня, мокрого, уставшего, грязного и побитого, разбудил уборщик. Он тряс меня за плечо и с восточным акцентом требовал, чтобы я уходил с пирса. Разлепив красные глаза, я гневно посмотрел на мужика с огромной шваброй и повиновался. Разве у меня был выбор? С болью во всем теле я поднялся на ноги, отряхнулся от прилипшей грязи и воды и медленно-медленно, хромая как старый калека, направился в чертов дом, где происходило сплошное дерьмо. Если случится что-то еще, я не знаю, что сделаю… Я, наверное, убью кого-нибудь, дабы снять груз с души, иначе сдохну сам такими темпами. Не думал я, когда после лета возвращался к школьной жизни, что все обернется подобным образом. Я планировал совсем иные вещи, но кто бы мог подумать, что моя первая встреча с Моникой в дверях кабинета приведет меня к такому пиздецу? Надо было идти к гадалке что ли… Ну или думать головой, в конце концов, а не так, как я привык.

Редкие прохожие, что попадались мне на злющие глаза, щедро награждали меня то удивленным, то осуждающим взглядом. Они не знали, почему я находился в таком состоянии, почему так херово выглядел, но думали, что имели право унижать меня, пусть даже и зрительно. Мне хотелось вмазать каждому, избить до смерти, но я был слишком слаб, да и от творящегося вокруг меня беспредела конкретно устал.

В доме, на мое удивление, находился следователь. Я застал его на диване в гостиной, когда вернулся. Беспорядок, наведенный семейкой Уэйнов и мною, так и остался нетронутым. Да и кому тут было прибирать? Дом пустовал, а вся его женская половина полностью или частично исчезла…

— Ким Тэхен? — спросил мужчина, поднимаясь на ноги и снимая шляпу.