Конец фразы перекрыло тяжелое урчание мотора. Антония насторожилась, встала с земли и поняла, что они обосновались под боком у шоссе. Машины не было видно, но Антония знала, что это грузовик, один из пяти огромных, грязных самосвалов, от которых дрожали стекла, когда они валили через весь город к карьеру, направляясь из-под Лайны, со стройки, за щебнем. Скорее угадав, чем почуяв сизую солярочную гарь, она огляделась и увидела, что смеркается. Орлофф, казалось, спал стоя, с закрытыми глазами, с поникшей головой. Она провела рукой по обожженным солнцем голеням; нагибаясь, она чувствовала изучающий мужской взгляд — давнее ощущение, которое так блаженно воскресало в ней, — и сами собой медлили руки, отряхивая землю, листья и траву с платья, с юной кожи. «Мне надо идти, поздно, как это я не заметила…»

Человек пошел первым, Антония с трудом догнала его, запыхавшись, прижимая руки к груди, повторяя: «Нет, подумать только, как поздно». Он повернул к ней лицо: «Испугалась?» Она небрежно махнула рукой: «Чего мне пугаться, просто засиделась, потеряла счет времени, вот и все». На самом деле она лгала, страх просочился в нее вместе с ревом машины, вернувшим ее к действительности, но она не хотела признаваться, и это желание оказалось сильнее страха. Чтобы перевести разговор, она быстро спросила: «Так какая же подоплека, какая?» Человек, казалось, поверил в искренность ее любопытства и отвечал: «Может быть, и раньше что-то происходило, я просто не замечал. Не было мне это открыто. Вообще нам каждый день несет столько всего, а спроси нас — мы не ответим даже, что это было — что-то стоящее или так».

Антония посмотрела на него искоса, «опять его заносит», но он ничего не заметил, скрытый засаленным бортом шляпы, шагал спокойно, заложив руки за спину, опустив подбородок на грудь. «Я тебе сказал про моего прадеда, что он был коновал. Он чувствовал лошадей и лечил их. Я думаю, это оттого, что он открыл — как, одному богу известно, — открыл, что он их чувствует и может лечить. Так же, как некоторые чувствуют, в каком месте надо рыть колодец». Антония перебила: «Разве такое бывает?» — «Бывает, есть такие люди, которые странствуют по свету, и, если их просят, они показывают, где можно докопаться до хорошей воды. Но это, Антония, я говорю про тех, кто нашел себя, кому открылось, сразу или не сразу, на что они способны. Кому дано искать воду, кому — пользовать лошадей. Главное — понять, что в тебе есть, пусть даже совсем поздно».

Человек говорил осень серьезно, и Антония судорожно искала — своим умом, привыкшим к другим меркам, — где кроется подвох и где доля правды в его словах, произносимых так просто и твердо. Она чувствовала себя на пороге редкостного испытания и ждала, затаив дух. До сих пор она даже не пыталась разобраться, чем взял ее этот человек — нелепый, но подкупающе простой и уверенный в том, что живет как надо. Почему она так безотчетно вступила вслед за ним на незнакомый и таящий угрозу путь? Почему не отпугнула ее с самого начала их странная встреча в саду? И вот теперь, когда она меньше всего ждала, он, кажется, собирался посвятить ее во что-то, что грозит сдвинуть ее привычные представления и дать взамен другие — лучше ли, удобнее ли, она не знала. Тем временем он продолжал: «Так вот, я просто стал жить со вниманием. Захватывающее чувство — отмечать, сколько раньше пропускал и сколько теперь видишь и понимаешь, и только оттого, что больше не скользишь мимо вещей взглядом и мыслью. Это очень простая истина, что каждый человек не случайно живет на свете, потому-то ее и не берут в расчет. На свете много, бесконечно много всего, что тебя не касается, что проходит стороной, как если бы тебя не было вовсе. Но есть, как бы это сказать, есть какие-то вещи, которые существуют, которые происходят по твоей милости и для тебя. Надо только их искать, а главное — находить, они твои. Это знаки, они подтверждают, что ты живешь».

«Да, да, но при чем здесь вы и это самое ваше занятие лошадьми?»

«То, о чем я сейчас говорю, это все я узнал и понял с тех пор, как вернулся к лошадям. Прадед — прадедом, у него был дар. Был дар, и он им пользовался, как пользуются своим чутьем искатели воды. Я — другое дело. Это он занимался лошадьми, а я, — он осекся, вскинул на Антонию взгляд, отчаянный и беззащитный, — я сам — лошадь».

Она смотрела на него во все глаза, что же теперь — смеяться или спасаться бегством? — смотрела и не решалась ни на то, ни на другое, он сказал что-то несусветное — и убедил ее. Скажи он что угодно, ощущение осталось бы тем же: что это правда и ей можно верить. И если бы она была честна со своими чувствами до конца, она бы ответила: «Да, я знаю, я верю тебе, в самом деле, когда ты смотришь на меня так, твоими глазами как будто смотрит Орлофф, и я не удивляюсь, что ты назвал мое имя тогда, в саду, это Орлофф подслушал его, когда заходил за мной в дом». Но она не рискнула или не успела ответить, потому что он добавил: «Это надо понимать почти в том же смысле, в каком человека вообще сравнивают с собакой или там с мышью…»

«Или с петухом», — подхватила Антония, отодвигая от себя ошеломление первой минуты.

«С петухом, пожалуйста, если угодно. Я сказал «почти» в том же смысле, потому что на самом деле тут другое. Я должен жить среди лошадей, жить одной с ними жизнью, это мое. Существует некая сила, только им данная природой, сила, которая есть и во мне. Может быть, она и еще в ком-то есть, но надо, чтобы они отдавали себе в этом отчет. Сила лошади, голубя, жука, змеи, гусеницы — она есть и в человеке, но если он не сознает ее, сила спит, а человек живет на свете, как пришелец, как морская рыба в пресной воде, томится, а отчего не знает». Они подошли к домам так близко, что вступили в зону кухонных и корытных запахов, кастрюльного перезвона, уже совсем стемнело, и огни окон разбросали вокруг неподвижные желтые дорожки. Она остановила его, тронув за плечо. «Мы пришли, не знаю, благодарить ли мне вас. Все же я бы хотела услышать и что-то, — она хотела сказать «больше похожее на правду», но вовремя удержалась, — что-нибудь нормальное, хотя бы почему это ваше прозрение, насчет лошадей, случилось сразу после той истории со старичком из архива?»

Человек долго оглаживал на себе куртку. «Я, конечно, мог бы не отвечать, да ладно. Я теперь думаю, что это случилось, потому что я вложил в свои слова силу, способную убить. Я-то не знал, что я в них вкладываю. Я тогда был именно морской рыбой в пресной воде. А вернее сказать, я носил имя, которое было не моим, которое мне совсем не подходило. Но это уже не о том… — И махнул рукой. — Вот так всегда, начнешь про одно, а…»

«А что с именем?»

Человек оглянулся, они стояли лицом к лицу, одни, скрытые тенью дома, и все же чувствовалось такое клокотание вечерней жизни, до последнего напряженной перед сном, что он заторопился. «Я думаю, многие люди несчастны оттого, что вся их жизнь — это борьба с собственным именем. Чаще всего они покоряются его силе. Имя редко по сути совпадает с человеком. И совсем редко человек это понимает и берет себе другое. Пусть даже в свой смертный час. Вот так, теперь иди, меня ждет Орлофф, ночь теплая».

Он круто повернулся, оставив ее. Не назначив ей ни места, ни времени, ничего. Но Тония-Антония уже вступила в естественный ход вещей и верила, что от нее требуется одно: ничему не удивляться и принимать все как оно есть. Тоски не было — разве что сомнение — как она вернется в свою квартиру с окнами на улицу, хватит ли ей сил? Она пошла не оглядываясь, дома Дашу спал одетым, свернувшись, подложив под щеку руки вместо подушки, подрагивая во сне. Он проснулся, когда она повернула ключ в скважине, запирая на ночь дверь. Глянул на нее трезво, прищурясь, приподнялся на локтях и спросил: «Где тебя носит?» Антония понимала, что он спрашивает для порядка, без задних мыслей, она могла бы отбояриться любой чепухой, но ей необъяснимо захотелось соврать ему, хоть чуть-чуть. «У меня были дела в городе, и я встретила Палиброду». Дашу смерил ее недоверчивым взглядом. «Никогда не знаешь… И о чем вы с Палибродой говорили?»