Она посмотрела на красивое животное с любопытством, и только, и потрогала его рукой так, как хотела потрогать стриженый затылок сидящего рядом мужа. Лошадь ответила терпеливым взглядом больших, черных и влажных глаз. Женщина поднялась, перегнулась через стол, опрокинула, не заметив, стакан и, зажмурясь, обняла напрягшуюся, вытянутую шею. Припала к ней ухом и услышала, как гулко пульсирует жилка, ощутила напор крови и содрогание нервов, шедшее из недр, от сердца. Открыла глаза и встретила взгляд мужа из-под ресниц, он улыбался, откинувшись на стуле, упершись коленями в крышку стола. «Это еще откуда такая чертовщина?» Она тоже улыбалась, слушала и улыбалась, постукивая пальцами по чуть влажной шкуре. Муж довольно отчетливо понимал, что все тут — его собственность, хотя бы и эта лошадь (к чему она здесь, может, это какая-то примета?), а точнее, он ощущал пальцы женщины у себя на затылке и таял. Столько тепла, столько неги было в воздухе — даже несколько мух жужжало, когда они только спят? — что он совсем разомлел и перестал отирать пот, заструившийся с подбородка на шею. Он навалился на стол, сшиб грудью стаканы и бутылки, отпихнул локтем тарелки и выпустил женщину. Улыбаясь, как если бы и он вышел вместе с ней, он снова откинулся назад, глаза посоловели, руки тяжело провисли, пальцы цеплялись за край стола и по одному соскальзывали. Все спали, вдыхая-выдыхая духоту густо набитого помещения, цепи из разноцветной бумаги, китайские фонарики вздымались и опускались в такт дыханию тех, кто уже не увидел лошадь. И он, муж, тоже не сумел совладать с пальцами, когда они сползли с крышки стола, мучительно сладко проехав по ее ребру, и сон остановил его улыбку, посланную в темноту, как оберег. Лошадь доела хлеб, подняла морду, прислушиваясь, потом, собрав в складки шкуру на хребте, повела за собой женщину, бережно, как ученая. Снаружи перекликались собаки, сверчки, листья.
Далеко, на краю сада, там, где свет столовой только виднелся, не пробивая темноту, лошадь выжидательно стала. Лошадь была белая, и платье на женщине было белое, поэтому тот, кто подошел, ничего не заметил. Он носил широкополую шляпу с блестящей, как серебро, оловянной пряжкой, сапоги со шнуровкой и бороду и шел не спеша, враскачку. Рубаха неопределенного цвета застегнута наглухо, брюки — в сапоги, как у заправского наездника, вместо ремня — замшевый пояс, — женщина следила за ним из-за лошади, прижавшись щекой к гриве, животное подрагивало, но не выдавало ее. Человек ступал тяжело и неловко, как бы с непривычки ходить пешком, и еще сквозь хруст веток и мягкую податливость травы послышалось, как он негромко позвал: «Орлофф, ко мне, малыш, ко мне, Орлофф…»
Он поравнялся с ними, с женщиной и конем, — руки свободные, борода в лунном свете рыжая, медно-красная, глаз не видно, — и от ночной усталости все казалось ей естественным, как оно и было на самом деле, таким естественным, что она спросила: «Ваша? — и, помолчав, добавила: — Лошадь — ваша?» Его рука легла коню на храп. «Все равно что моя, Орлофф, все равно что моя, Орлофф его зовут. Это рысак той самой породы, они у нас наперечет, поэтому я его прямо так и зову». И тут она почувствовала, что от человека пахнет так же, как от животного, резко, пронзительно, чем-то таким знакомым (конечно, конским потом), что у нее зацепилось за край сознания: пахнет кровью, свежей кровью. «Тут свадьба, конь вошел внутрь и стал есть хлеб, он что у вас, ученый?» Человек рассмеялся. «Нет, правда, ученый?» — «Что-то вроде этого. Он с ипподрома. Старый уже. Что скажешь, старый ты, а? — Он потрепал коня по шее, тот всхрапнул. — Все понимает, сейчас-то он старый, а раньше, когда бегал, он любил заходить в будку и есть хлеб, а то и булки, он того стоил, из рук самого Хлинки». — «Хлинка — это кто?» Вопрос был задан, потому что мало-помалу туман в ее голове рассеивался, и она начинала понимать, что попала в странное, даже какое-то несообразное положение. Она вдруг заметила, что стоит босая в мокрой траве — кажется, разулась еще там, под крышей. Роса, воздух отрезвили ее, как это ее угораздило выйти в обнимку с лошадью, ах, как неприлично, да, он еще улыбнулся, почему, интересно, он улыбнулся? «Хлинка, не слыхала о таком», — добавила она чуть ли не конфузливо.
Он поглядел было на нее с укоризной, но сдержался. «Хлинка? Был такой жокей, самый классный, из конюшен Релджиса. Член Ротэри-клуба. Представляешь, каким должен быть жокей, чтобы его приняли в Ротэри?»
Конечно, она не могла себе представить, что это значит для жокея, но невежество свое скрыла, только ее стеснение нескрываемо росло все время, пока они стояли на краю сада при свете июньской ночи. Мужчина заметил ее немоту, сложил губы трубочкой, присвистнул: «Весу в нем было сорок девять пятьсот, жокей экстра-класса».
Она расхохоталась. Он посмотрел на нее — и тоже засмеялся. Так они стояли, смеясь: она — скрестив руки на груди, обхватив себя за плечи, он — прислонясь к вздрагивающему боку лошади. «Скажите, нет, скажите, всего-то и было в этом Хлинке…» — «Ыгым», — подтвердил он, и женщина еще больше зашлась смехом. «Да еще член этого, как его, Ротэри… — И вдруг оборвала сама себя. — Там свадьба, пошли бы развлеклись, то есть я не знаю, как там сейчас по части развлечений, все уже сонные или вообще спят. Кажется, я одна и видела, как вошла лошадь. Да, пожалуй, я одна. Поэтому я ее и вывела. Согласитесь, это никуда не годится, чтобы в зал, где у людей веселье, танцы — с лошадью. Вы согласны?»
Человек ворошил траву носком сапога. «Как тебе сказать, если это веселье, а никто не веселится, если это танцы, а никто не танцует, тогда почему бы лошади туда не войти? К тому же она сделала только то, что обычно делала, входя в дом». Из столовой рванулось танго, замерло, снова рванулось, кто-то пытался запустить патефон, но, видно, задача была в этот час не по плечу.
«Знаете что, если бы вы меня не рассмешили с этим жокеем, я бы с вами не осталась тут разводить разговоры. Это уж так совпало… Тепло, правда?»
Правды в этом не было, может быть, оттого-то она и прикрывала грудь и шею руками, но она почувствовала потребность говорить, слова этого человека, который вырядился ковбоем, но держал себя совсем не как ряженый, слова, сказанные вполголоса и очень твердо, окончательно сбили ее с толку. С нее хватало и того, что она июньской ночью оказалась с незнакомым мужчиной в саду, куда ее привела, можно даже сказать транспортировала, лошадь, и что ей при этом не страшно. Хотя — чего ей было бояться в крепко сколоченном мире, не оставляющем места ни для каких «вдруг». Тем более не могло же самое заурядное гулянье, обычное застолье под конец выбить ее из колеи. Бояться ей приходилось только себя, своей тоски, слава богу, дожила до тридцати двух лет и успела вволю натосковаться. И вот она стояла прильнув щекой к теплой шкуре животного, вбирая в ноздри его запах — не конюшни и все-таки не пота, а растоптанных листьев, земли, древесной коры, и сваливала все на то, что выпила больше, чем надо, устала, а он, этот тип, просто со странностями, просто оригинал, мало ли.
«Интересно все-таки, как вы сюда попали. Даже если там, внутри, дела обстоят так плохо, что никто не веселится, никто не танцует, но все же это званый вечер и гости на нем — званые».
«Проездом, я тут проездом. Ехал мимо, вижу — сад. Я целый день в седле, вечером ищу себе ночлег. Чаще всего в саду вроде этого. Орлофф всегда рядом, если кто подходит к табуну или если кони разбредаются, он чует. Он у меня за собаку. Даром что лошадь. — И добавил, предупреждая ее вопрос: — Такое мое занятие — лошади. Все чем-то занимаются, некоторые даже людьми, я — лошадьми. — И без всякой связи: — А знаешь, ты красивая. Право, красивая». Она не удивилась, будто только того и ждала, — а она сама думала когда-нибудь об этом всерьез, что она и правда красивая? Улыбнувшись, она подалась вперед, чтобы поймать его взгляд. Это очень важно — посмотреть человеку в глаза, когда он говорит тебе, что ты красивая. Но разглядела только его улыбку, далеко не безупречные зубы — то ли запущенные, то ли от природы такие, — и, странное дело, ей это понравилось, это означало, что он не очень-то носится с собственной персоной. «Нате вам, я даже не знаю, как вас зовут, а у вас язык на такое поворачивается — как у мальчишки. Но вообще-то это в вашем духе, вы такой, как бы это сказать, — она чуть было не брякнула «такое чучело», но удержалась, оглядела его — от оловянной пряжки до допотопных сапог, — такой… — И так и не договорив какой, прыснула со смеху. — Нет, я, кажется, готова. Вино есть вино. — Она шлепнула лошадь по спине. — Но, Орлофф, иди спать, уводи своего хозяина, вам обоим нечего здесь делать, тоже мне нашелся, красивая».
