…Тренировка была в самом разгаре, шестая по счету, если я не ошибаюсь. Но главным в течение тех нескольких первых недель моей студенческой жизни были все-таки не тренировки.

Мне и до сих пор трудно понять, что тогда со мной стряслось. На первый взгляд может показаться странным, что значение этих недель для себя я понял намного позже, и ничего даже нельзя было и изменить. Я начал думать о них, когда впервые почувствовал себя бесконечно усталым — возможно, эту усталость я унаследовал от моих предков, не успел я родиться, как она была уже у меня в крови, но именно в этот момент я и начал осмысливать день за днем те четыре или пять недель, предшествовавшие шестой по счету, последней в моей карьере легкоатлета тренировке. Вспоминать все было отнюдь не легко: например, я не знаю, прошло тогда уже четыре недели или пять с начала занятий, но точно знаю, что тренировался шестой раз. Трудно сказать, почему именно шестой. Вероятно, мы начали тренироваться через две или три недели после начала учебного года, к внеучебным мероприятиям приступают, как правило, позже. Цифра «6» врезалась мне в память, я никогда не сомневался, что она точна, реальна, никогда она не мучила меня. Я думаю, что в тот ноябрьский день (снова неясность: откуда эта уверенность, что последняя тренировка состоялась в ноябре? Коль скоро я не знаю точно, сколько недель прошло после 1-го октября, дня начала занятий, почему я уверен, что это было именно в ноябре? Я шел со стадиона в общежитие через парк; выдался ясный день поздней осени, небо было голубым, гладким — гладким, словно покрасил его маляр, на деревьях сквозили последние листья. Это могло быть и в октябре. Но в памяти осталось ощущение холода, вроде предчувствия заморозков, ощущение напряженного ожидания, граничащего с испугом, желание, чтобы ноябрь был мягким и ясным), уходя с тренировки, я подумал: «Все, конец, это дело я бросаю сейчас же, после шестой тренировки». Может быть, достаточно было произнести в уме эту цифру, чтобы никогда ее не забыть.

Хотя я частенько усиленно копаюсь в своей памяти, главного о том времени, которое предшествовало моему уходу из спорта, я не помню. Чем больше я стараюсь припомнить подробностей, деталей, ярких событий, тем отчетливее понимаю, что это время было пустым и как бы неживым для меня. Ничего особенного не вспоминается, разве что тревога перед началом занятий, пробелы в знаниях, которые я почувствовал сразу же (учеником я был средним, и учителя у меня тоже были средние). Отсюда, конечно же, одиночество, уязвленное самолюбие, отъединенность ото всех. Если бы я хотел достичь большего, чем окружающие, все упростилось бы, но все-таки я все время задаю себе вопрос: «А может, чувство тревоги, неуверенность в себе, страхи, опасения, одиночество пришли ко мне позже, и, когда я был уже целиком в их власти, когда они преследовали меня и терзали, я попытался объяснить, оправдать ими свои гораздо более ранние поступки? Мне трудно добиться истины, но, заставив себя беспристрастно взглянуть на то давнее время, могу сказать, что начало моей студенческой жизни все-таки мало что объясняет: сдавая вступительные экзамены, мы жили в общежитии, и нас посадили на карантин из-за какой-то там эпидемии, какой, я так и не выяснил. Ползли слухи, что случаи были чуть ли не смертельные, но я не помню даже, чтобы кто-нибудь заболел. Мы ходили строем в столовую, возвращались строем в общежитие и зубрили с утра до ночи; сильно действовала на нервы взаимная подозрительность: кто что знает? Кто что читает? Каждый старался посеять тревогу в «конкурентах», уверяя, что он знает куда больше них. «Не поступить тебе», — казалось, говорили все друг другу. Экзамены проходили в каком-то подвале, опоясанном трубами разной толщины; посередине стоял покрытый кумачом стол, за которым сидели полный, добродушный преподаватель и тощая ассистентка с пергаментным лицом; мы внушали ей ужас, который она пыталась скрыть. Преподаватель опасливо потянулся к экзаменационному листу, настолько опасливо, словно боялся заразиться, а мы робко и заискивающе, и все-таки шутливо, попытались уверить его, что лист не кусается. «Неужели не кусается? Не могу поверить», — засомневался преподаватель. «Честное слово», — хором отвечали мы. Пятерки, четверки так и сыпались. «Из каких ты мест? — спросил он меня и, узнав, заметил ассистентке: — Речь у паренька правильная, согласных он не смягчает». — «Да, да, в тех местах говорят правильно, вот наконец-то мальчик, который говорит совершенно правильно», — заквакала она.

Экзамены прошли гладко. А потом — лекции, библиотека, общежитие, очереди в столовой; один день похож на другой, суета и неразбериха. Преподаватели вели занятия, требовали конспекты прочитанных трудов, ходили по коридорам, кивали в ответ на приветствия; после занятий начинались гонки: в столовую — каждый хотел выстоять очередь покороче, в читальный зал, где места частенько бывали захвачены разными бездельниками, цинично скалившими зубы вместо того чтобы заниматься. Мне кажется, что именно тогда я начал мечтать об аскетизме, углубленных занятиях в одиночку, о тщательном и скрупулезном накоплении знаний. Но разве мог я осуществить свою мечту?

Именно поэтому я с таким удовольствием бежал на первых тренировках, раскованно, самозабвенно, упиваясь свежим воздухом. Бежал до того ноябрьского дня, до шестой тренировки — первой в ноябре и второй за неделю, — была она, вероятно, в пятницу. Тренер Динеску взялся за нас, как только мы появились на стадионе. Собственно, все было как обычно: разминка, неторопливый бег по беговой дорожке, один круг, второй. После этих двух кругов тренер крикнул: «Внимание, по первому свистку «удлиненный» спринт, по второму — остановиться». «Спринтовали» на дистанции триста метров; кое-кто отстал, не выдержал. «Потихонечку-полегонечку — и к линии старта». Болтая ногами и руками, чтобы отдохнуть и расслабиться, мы подошли. «Пробежим сейчас на 1500 метров и отберем перспективную группу. Жмите, ребята, думаю, вам все ясно». Свисток, все мы как полоумные сорвались в места, озираясь по сторонам и следя друг за другом с первых десятком метров.

…И вдруг мне вспомнилось, как я ехал поступать в университет. Мама разбудила меня среди ночи — было начало четвертого, — я встал, оделся; по дороге на вокзал отец давал мне советы и все время глядел куда-то вдаль, мимо моего правого плеча. «Это время тебе запомнится, но не жди, что настанет какой-то особенный миг, после которого и начнется для тебя жизнь, так не бывает, учти только, что впредь все будет зависеть от тебя самого, я мало что смогу для тебя сделать. Ты теперь вылетел из гнезда, в этом все и дело…» Вспомнил еще, как плакала мама, дорогу до С. в сонном поезде; я вышел и, пока ждал скорого, больше часа бродил по перрону, по залу ожидания, среди пассажиров, спящих на скамейках, на дощатом полу, подложив под голову котомки или чемоданы; вспомнил и несколько со вкусом выкуренных сигарет — я ведь казался себе взрослым на удивление, необычайно взрослым, — а потом ватаги ребят и девушек, отдохнувших, веселых, тоже абитуриентов, вроде меня. Наконец прибыл скорый, свободного места в вагоне не нашлось, и я простоял всю дорогу в коридоре и накурился до тошноты.

…Мышцы у меня разогрелись, кожа покраснела, и на ней выступили капельки пота; видеть этого я не мог, я это чувствовал. Пробежав восемьдесят метров, несколько человек, запыхавшись, сбавили темп. «Молодец, мне нравится твой широкий шаг, отличное время, жми дальше!» — прокричал Динеску, когда я пробегал мимо него. Я был третьим, на несколько метров отставал от лидеров. «Жми! Черта с два, жми, жми, а зачем жать?» — пробурчал я в ярости, сам не зная почему. Тем не менее я начал «жать» по-настоящему, перегнал двоих первых, а последний круг прошел, будто бежал 400 метров, стиснув зубы, чувствуя, что голова у меня раскалывается, что сейчас я упаду в обморок, мне казалось, что внутри меня кто-то вопит от боли, низко, басовито, без единого слова. Я ускорял и ускорял бег, хотя в этом не было никакой надобности, и давно уже оторвался от всех; мне казалось, что я сошел с ума. «Уймись, — думал я, — что это на тебя нашло, ты что, хочешь сдохнуть на этой разнесчастной дорожке?» Тем не менее таким же темпом я бежал до финиша. Я долго еще дышал как рыба на суше, не в силах произнести ни слова; кое-кто смотрел на меня как на чудо, другие — не скрывая ненависти; я слышал, как Динеску назвал мое время и добавил, что это пахнет рекордом. «Ты теперь понял, парень, я сделаю из тебя чемпиона. У тебя великолепные данные и хватит ума, чтобы отчаянно бороться со временем, ты меня понял?» Я кивал, мол, да, да, понял. Но на самом деле я ничего не понимал и ничуть не радовался тому, что сразу попал чуть ли не в рекордсмены.