Отто зажигает сигарету, хотя курить ему совсем не хочется, но как иначе угостишь сигаретами этих усталых и потных людей… «Bitte, bitte…»^[11]. Мужики сперва почешут в затылке, пожмут плечами, а потом непременно возьмут из пачки по сигаретке, хотя бы из одного только любопытства.

Отто не знает, что же ему делать дальше. Надо бы припомнить еще какие-нибудь румынские слова. Для этого нужно время, нужно сосредоточиться, а он вместо того смотрит, как крестьяне берут сигареты, как удивленно поднимаются у них брови, морщится лоб — ох и длинные же у иностранцев папиросы! Они держат их в левой руке, зажав между пальцами, как женщины, которые курят лишь из кокетства, и терпеливо ждут, когда Отто поднесет каждому из них зажигалку. По тому, как они затягиваются, видно, что сигареты им вовсе не по вкусу. «Будто из свиного пузыря сделана. Ни крошки табака!» «Барская цигарка. Такие будешь курить — долго не протянешь. Не читал, что ль, в газете?»

Внимательно прислушиваясь к разговору, Отто думает о своем: ему хочется разузнать, в сущности, не о самой Маргарете, а о ребенке. Он пытается удержать в памяти хоть одно слово из тех, что слышит. Слова не кажутся совсем чужими. Они знакомы ему. Надо лишь вспомнить, что они означают, ну, хотя бы некоторые из них. Конечно же, он слышал их когда-то от Маргареты, или нет — не от нее, а случайно на улице.

Маргарета была молчалива. Объяснялись они больше жестами или рисовали на спичечном коробке предмет, о котором шла речь. Лишь в минуты близости Маргарета шепотом повторяла: «Дорогой мой». Вот, пожалуй, и все. Только за несколько недель до того, как он получил приказ об отступлении, Маргарета начала понемногу учить его языку. Она гладила его волосы и говорила: волосы, целовала его глаза и говорила: глаза, говорила: губы, шея. Слова эти он не только не забыл, но и теперь чувствовал волнение, вспоминая их. Он хранил дома вырезанную из журнала фотографию какой-то женщины и обманывал себя, говоря, что она похожа на Маргарету, хотя знал, что это не так. Только слова: волосы, шея, губы — были правдой. Когда он вспоминал их, он тосковал по ее волосам, рукам, запаху — запаху сена и высушенного на морозе белья.

Если уж быть до конца честным перед самим собой, Отто Шмидт не хотел бы встретиться с нею сейчас. Она, должно быть, постарела, и у нее появились морщины. Да и он выглядит не слишком привлекательно: лысый, с вставными зубами, в очках с сильными, толщиной в палец линзами. Ради того, что между ними было, пусть лучше все останется в памяти так же, как остались слова: волосы, губы и дорогой мой… Но не встретившись с Маргаретой, он так никогда и не увидит своего ребенка — это чудо, дремавшее в ее белом животе, ласково прикасаясь к которому Отто говорил: «Курт». А Маргарета смеялась: «Ионел или Флорика, как бог даст».

Паренек побойчее дернул его за рукав и показал на капот машины: «Открой-ка поглядеть». Отто понял, что значит «открой», и обрадовался. Крестьяне уже обступили передок машины и ждали, будто не было у них важнее дела. Заглянув под капот, они стали удивляться каждый на свой лад. «Кишки какие-то, Йоргуле…» — «Чего ж ты хочешь, немецкая работа…»

Ребенок теперь уже взрослый, может быть, даже женился — конечно, если господь сохранил ему жизнь, а Маргарета состарилась, но красивая, верно, по-прежнему: белозубая и загорелая, с огрубевшими от работы руками.

Отто хотелось еще послушать, как они говорят, и он держал открытым капот, хотя крестьяне, вволю подивившись, махали ему руками: закрывай, мол, нагляделись. Тут к ним подошел какой-то парень с машинно-тракторной станции, и они посторонились, уступая ему место. Он приблизился, посмотрел, сунул голову под капот, и спустя некоторое время раздался его голос: «Как у нашего универсала. Вот только свечи зажигания другие и система охлаждения. А в остальном — никакой разницы. На ней можно хоть летать. Мощность огромная — и спору нет…»

Отто подошел к нему поближе. Разбирается человек в машинах — сразу видно. Улыбнувшись, Отто показал на систему передач, как бы спрашивая: «Ну, что скажешь? Правда здорово?» — «Здорово, — ответил тот, — но принцип тот же». Был он молод, ловок — на вид лет тридцать, не больше, и Отто заволновался. Он смотрел, смотрел не отрываясь парню в лицо, и ему казалось, что он узнает глаза Маргареты, вернее, ее взгляд. Отто дотронулся до его руки и, сам не понимая, что делает, произнес: «Ионел…»

«Теперь Ионел какой-то ему примерещился?»

Как бы там ни было, Отто ни за что не хотел, чтобы этот человек так просто взял и ушел, и он торопливо протянул ему чемоданчик с инструментами. Парень, заинтересовавшись, взял инструменты и принялся их разглядывать с вниманием и любопытством, а когда он задержался взглядом на одном из универсальных ключей, Отто стал совать ему этот ключ в руки. Он его дарит, дарит. Такой молодой и уже так хорошо разбирается в машинах. Неспроста же самый хороший ключ приметил. «Bitte, bitte schön». Но тот отрицательно покачал головой. «Не нужны ему подарки». Он был гордец, этот парень. И не возьмет он ключа, так только посмотрит. «Bitte…» «Возьми, Василе, не будь дураком. Не видишь что ли, у него их целая куча?» И парень взял… «Больше за красоту, — сказал он, — у меня в гараже точно такой же, только мой на вид похуже будет».

Отто вслушивался, но других слов, кроме: волосы, губы, люблю тебя, — он не помнил. Он опять протянул мужикам пачку с сигаретами. Они помялись, как и в первый раз. Потом по очереди взяли из пачки по сигаретке и замахали руками на зажигалку… «Nein, nein. Мы покурим дома, попозже». Попрощались и ушли, оставив его одного перед машиной с открытым капотом.

За ветровым стеклом, слегка затемненным, чтобы шофера не слепило солнце, скучающая и уставшая в дороге госпожа Шмидт закурила еще одну сигарету. При огоньке зажигалки ее собственные руки показались ей еще более старыми и узловатыми, чем были на самом деле. «Пора бросать курить, — подумала она, — с завтрашнего дня…»

МИХАЙ СИН

Михай Син родился в 1942 году в Фэгэраш. Прозаик. Окончил университет в Клуже. Опубликовал сборники рассказов «Ожидая в тишине» (1973), «Терраса» (1979); романы «Жизнь на обочине» (1975), «Стучись, и тебе откроют» (1978, Премия Союза писателей СРР), «Иерархия» (1981).

Рассказ «Несостоявшийся легкоатлет вспоминает…» взят из сборника «Терраса».

НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ЛЕГКОАТЛЕТ ВСПОМИНАЕТ…

Только теперь, этой поздней декабрьской ночью, когда, утопая в глубоком кресле, курю неизвестно которую по счету сигарету, хотя чувствую сухость в дубленном никотином горле и чуть ли не болезненное усилие легких, а сердце у меня сжимает так, что то и дело приходится массировать грудь, — только теперь все выглядит очень просто — проще некуда — и кажется, что иллюзии наконец-таки перестали меня донимать. Скоро мне стукнет сорок, нет даже необходимости говорить «хватит», иллюзии исчезли сами собой, ведь и нелепость имеет предел и не может жиреть до бесконечности за мой счет. Должен признаться, — и вы со мной согласитесь, — что эти иллюзии стали нелепостью уже много лет назад, и доказательством тому служит неопровержимый факт: минуло четырнадцать лет с тех пор, как я ушел из спорта.

Я и сейчас считаю, что мучившие меня на протяжении всех этих долгих лет беспокойство и недовольство собой возникли в основном оттого, что я оставил спорт тогда, когда никто другой не сделал бы этого: в один прекрасный ноябрьский день я показал свой лучший результат на дистанции 1500 метров и ушел. Такой результат, как сказал мне после забега тренер Динеску, пахнет рекордом. Сейчас любой специалист назвал бы показанное тогда время смехотворным или, на худой конец, пожав плечами, сказал: «Тоже мне результат». Но этой декабрьской ночью, утопая в глубоком кресле, чувствуя свое грузное тело, отяжелевшее с годами от сидячей жизни, и прислушиваясь с некоторым страхом к болезненной деятельности сердца, я все-таки знаю, да, знаю, что мог бы стать великим спортсменом. У меня было достаточно времени, чтобы все обдумать, и я вижу множество фактов, которые неопровержимо свидетельствуют, что у меня была возможность сделаться классным бегуном. Но я погрешил бы против истины, если бы сказал, что сожалею о том, что моя фамилия не значится в спортивных энциклопедиях, что я не вошел в историю спорта, весьма эфемерную правда, но все же историю. Заявляя, что все это мне безразлично, я знаю, что могу показаться гордецом, который сам себя обманывает, оправдывает свою собственную несостоятельность. Мне придется доказать, что много лет подряд я мучился не из-за того, что меня обошла известность, а из-за того, что отказался от спортивной борьбы, что у меня не хватило духу проверить собственные возможности, испытать себя в дискомфортном состоянии. Я понял, наконец, в чем моя трагедия: я до сих пор не знаю, на что я способен, и никогда уже не узнаю этого. Таким выводом можно было бы кончить мой рассказ. Но меня интересует не вывод, а вереница заурядных фактов, побудивших меня к хорошо известному ныне заключению, которое гнетет меня именно своей предельной ясностью.