Перекрутило несколько раз.

Треснули ребра, распарывая легкие.

Хрупкий затылок, с налета ткнувшийся в поребрик, отскочил от камня, как кусок пенопласта.

Девушка еще минуту хрипела, выплескивая с воздухом кровянистые брызги.

За мгновение до покоя Лидочка увидела любящие серые глаза. Смогла улыбнуться.

Так и умерла, с улыбкой на губах.

Петр ждал до вечера и напился в хлам. Еще до утра пьяно шатался по городу, бессмысленно заглядывая в окна, угрюмо матерясь сквозь зубы. Город стыдливо отводил глаза.

Они увиделись еще один раз…

Через три дня Лидочку хоронили. Гроб уже вынесли на улицу, испуганно толпились соседи, плакала Рита, шумно сморкаясь в носовой платок. Мать Лидочки смотрела в пустоту и тихо улыбалась сама себе. И только старческие пальцы, морщинистые и узловатые, раздирали кожу на руках.

Подъехал расхлябанный, плохо подрессоренный ЗИЛ, дребезжа железом, остановился возле дома, из кабины вышел злой сероглазый водитель, раскрыл борт.

И вдруг он завертел головой, удивленно всматриваясь в лица, дома, жадно задышал, втягивая воздух ноздрями, ловя знакомый, еле слышный горный запах…

Мир рассыпался, как карточный домик, на этот раз окончательно.

Петр орал, отбиваясь от множества ошарашенных рук, расталкивал людей локтями. В стороне валялась крышка гроба, а парень обнимал, прижимал к груди мертвое, бесчувственное тело, пытаясь оживить его своим жаром, покрывал лицо девушки поцелуями, измазывая желтой тягучей слюной, впиваясь в губы, в слепом порыве вдохнуть жизнь; он выл, катался по земле, его отбрасывали в сторону, а он снова лез к гробу, избитый в кровь, и никто, никто не мог ничего понять.

Тело девушки вывалилось, его вталкивали обратно в гроб, уже не пытаясь уложить ровно и красиво, упала на колени мать, избивая булыжник костлявым кулаком, ошпаренно визжала Рита; Петр ползал, избитый до полусмерти, тянулся к любимой из последних сил, грязно матерился разбухшими губами. Белое платье покойницы измаралось в его крови.

И он бы вырвался в очередной раз, и вытащил бы ее из гроба, и увез бы с собой – воскресить, любить, сойти с ума, – но по голове саданули тяжелым, свет затуманился, действительность поблекла.

Лидочка лежала в гробу, руки разбросаны, платье задралось, испачкалось, локоны светлых волос растрепались по всему лицу. Но она улыбалась, улыбалась…

Прошли года и сменились эпохи. Для человека целая жизнь, для улицы – лишь мгновение. В доме княгини Праскевич-Эриванской – офис «Газпрома». Мордатые парни на входе стоят в черных костюмах, охраняют покой… Кого угодно, но только не улицы. В доме Лидочки открыли продуктовый магазин.

Но иногда по вечерам у этого дома можно встретить старика с палкой. Он еле ходит, часто останавливается на месте, подолгу думает о своем. О чем он думает? О чем, черт возьми, он думает? О судьбе, которая имеет сослагательное наклонение? О любви, которая есть и которая не бывает счастливой? О прошлом и настоящем этого проклятого города? Воспоминания роятся в больных глазах, но старик никогда не плачет, только дышит в особые моменты часто и глубоко, втягивает ноздрями сырой петербургский воздух. Петербургский серый.

Время нас бьет, но всегда понарошку, не желая намеренного зла, словно пробуя на прочность. Так ребенок ломает игрушку или разоряет птичье гнездо: а что из этого выйдет? Я не знаю, что из этого выйдет. И никто не знает. И люди из века в век обречены попадаться в одну и ту же ловушку. Чтобы верить. Чтобы любить. Чтобы хоть что-то в этом мире наполнилось смыслом.

И ведь дураку ясно, что это никогда не закончится. До самой смерти сухой старик обречен бродить по Галерной улице, останавливаться, замирать, потом продолжать движение. Изо дня в день. Из года в год. До скончания века.

Читатель, когда выветрится запах лаванды с последнего камня на окраине Галерной улицы, тогда и я поставлю точку в своем рассказе

июль – август 2012,

Санкт-Петербург, Галерная улица

Радик самому себе казался мальчиком-с-пальчик. И не было вокруг страшного темного леса, старшие братья не теснились по лавкам, не жухли хлебные крошки в кармане, но непобедимое чувство незаметности, отринутости и ненужности преследовало его с первой мысли, самого раннего детского воспоминания. Он лежит в кроватке (два или три года), а в соседней комнате исходит гамом и звоном бокалов Новый год. Темно. Поддувает из щелей окна. И между сном и предсоньем – он, Радик, один-единственный во Вселенной.

Дальневосточный поселок жадно принял его в свою босоногую, клыкастую и угрюмую армию. Награждал орденами синяков и ссадин, по капле высасывал наивную зелень смышленых глаз; он бросал его на амбразуры кооперативных гаражей, чужих огородов, протаскивал сквозь минные поля яблоневых садов, замерзших ручьев, пустынных пляжей Японского моря; как свежесодранную шкуру, выдубливал душу злостью школьного пустыря, чужими улицами и районами; выбивал молочные зубы кастетом материнских слез. Каждую секунду этой жирной, сочащейся по губам жизни Радику хотелось стать сильнее, лучше, взрослее. Но мальчик-с-пальчик в нем не исчезал: проникал под кожу с каждым вздохом и шагом, отзывался дрожащими плечами и россыпью мурашек на спине.

Лучший друг Тима как-то спросил:

– Боишься умереть?

– Нет, темноты боюсь.

– Эх ты, салабон…

Два поддона и несколько кривых бревен. Сбиты наспех, лениво и грубо. В узкое пространство меж досками напиханы куски пенопласта и стянуты медной проволокой. Бревна склизкие, разбухшие от влаги, многочисленные щели пестрят болотной тиной.

Плот привязан к кусту лещины длинной бечевкой. В тех же кустах спрятано от посторонних глаз обломанное весло.

Сокровище, а не плот. Лучше, пожалуй, только тарзанка за гаражами.

На озере тишь да гладь. Ни ветерка. Жужжат стрекозы и слепни. В камышах на щербатом куске гранита замерла ящерица. Жара.

Озеро небольшое, холодное и глубокое. Сдавлено сопками. Со стороны поселка берег глинистый, скользкий, а на другом берегу – отвесная скала. Озеро вытянуто, как бутылка из-под кефира. С боков на многие километры тянется болотная гать – лучше не соваться. Зимой озеро сковывает льдом, а вдоль берега на сухой, как песок, пороше встречаются тигриные следы. В феврале тигры шалеют от голода и подходят вплотную к поселку. Дерут собак. Один случай – загрызли солдата-срочника. Но летом можно не бояться: в тайге много живности помимо людей.

Тима с Радиком идут через лес знакомой тропинкой. Разговаривают мало – густая тишина тайги устанавливает свои правила. Через полчаса два мальчика выходят на глинистый плес. Оба тяжело дышат, лица раскраснелись, блестят намокшие от пота челки.

– Сначала купаться, – говорит Тима.

– Можно.

Дети скидывают одежду и несутся в воду. Тима старше на два года, умеет плавать. По-собачьи брызгаясь, он ныряет в воду, разрубая тишину, пугая лягушек и прибрежных окуньков. Нудные и тягучие десять секунд – условное безвременье – он плывет под водой. Радик стоит у самой кромки, по щиколотку утопая в глине, напряженно ждет. Наконец Тима выныривает, и солнечный детский визг разносится по тайге.

Радик заходит в воду осторожно, боясь поскользнуться. Смуглые тонкие руки умело балансируют. Пальцы растопырены в разные стороны. Он заходит по-грудку, набирает полные легкие воздуха и, зажав пальцами нос, приседает, уходит с головой в темную воду.

Становится страшно и хорошо. Действительность густеет, погружая тело в волшебное состояние невесомости. Звуки мира сливаются в одно протяжное: «У-у-у-у-уллл…». Радик выдувает пузырьки углекислого газа и выныривает на поверхность, ошарашенный и счастливый. Умывает лицо ладонью, фыркает. И сразу же на него падают день, свет, звуки, тепло… Радик вот-вот собирается заорать от счастья, но крик ломается в горле. Полузнакомый внутренний голос останавливает, просит не разрывать звуком красоту мгновения. И Радик подчиняется этому голосу. Ему всего семь лет. Он не знает, что душа в этот момент перешагнула на новую ступень невесомости бытия.