– Хозяйка по ягоду ушла, – выдала девка. – Тебе чаво?

Это «чаво» вышло у нее томным придыхом, как будто слово, касаясь кисельных губ, напиталось вмиг сладостью и загадкой.

– За молоком приехал.

– Строители, что ль?

– Ага, строители-устроители.

– Ну заходи.

Ступив во двор, закрыв за собой плетеную калитку, молодой парень погрузился в полуявь-полусон. Жужжали слепни над головой, солнце безжалостно облизывало плечи наждачной бумагой. Петр шел мимо дровника, мимо разросшихся огородов; в нос бил запах навоза, слежавшегося сена, сухой земли. Но это все было подспудным и недействительным, существовавшим на окраине реальности. Смысл имела только ладная, крутобедрая девушка, вышагивающая впереди земляной, тяжелой, пьянящей походкой. Дочка Велеса. Созревшая корова.

Зайдя в сарай, она первым делом налила полную крынку холодного молока.

– Пей, что ли. Умаялся…

Она говорила все с тем же прищуром, словно пробуя молодого парня на зубок, а Петр жадно припал к крынке, огромными глотками втягивая в себя живительную влагу. Молоко плескалось через край, стекая тонкими струйками по подбородку, шее, груди, заливаясь в тонкую прогалину мускулистого живота. Парень насилу оторвался, облизнул молочные губы, шумно выдохнул.

– Благостно?

– Душу перышком пощекотали, – Петр широко улыбнулся и поймал встречную улыбку.

– Бидоны давай, строитель.

Девушка наклонялась, брала полные ведра молока, неторопливо переливала их в бидон, а Петр не мог оторвать глаз от ее крепкого стана, от огромных, налитых соком грудей. И все всклокотало внутри организма. Не владея собой, он шагнул ей навстречу, крепко сжал бедра и прижался к девушке низом живота, не желая сдерживать разлившееся по жилам электричество. А та не оттолкнула, не вырвалась, а только тяжело задышала и стала подбирать руками подол широкой юбки…

Засыпая вечером в бараке, Петр вспоминал свое мужское взросление с чувством противной сытости, как будто за обедом набил желудок абы чем. Легкая усталость в ногах, пустота в животе и ощущение сброшенного груза во всем теле. Но не было чистоты и успокоения. Заснул он тревожно, всю ночь ворочался и несколько раз просыпался от духоты. Под утро на него обрушился запах лаванды. Он резко открыл глаза и на мгновение задохнулся от фиолетовой свежести. Как будто исчез душный барак, как будто ангелы вознесли кровать Петра на вершину горы и льдистый, сладкий воздух наполнил прокуренную грудь. И сразу же взрезала сердце острая тоска по необретенному.

С каждым прожитым днем зудела под кожей неудовлетворенность ходом вещей. Била под дых невесомость бытия, хотелось придать вес прожитым годам, нарастить на их прозрачный скелет живую плоть, пустить по венам успокоение. Дело было не в отсутствии видимого смысла – что-то более глубокое изъедало душу. А может быть, всё вместе: божественная предопределенность, родовой зов земли, тяга к покою и тихому счастью, сны и глубинная память – все это подпитывало неутомимую настырность эфирного червяка. С каждым днем борозды в душе становились все глубже, ходы – извилистей, пока в один прекрасный момент не произошел надлом. А после такого оставаться на месте – смерти подобно.

В один из дней Петр просто собрал свои вещи и, не дожидаясь расчета, покинул бригаду. Добираясь на перекладных через все необъятную, нехоженую, небритую Родину, молодой мужчина с радостью прислушивался к самому себе: чутье подсказывало, что все было сделано правильно, что где-то его ждут, только его одного, и нечего переписывать небесную вязь. Как дикарь доисторического века, он шел на запах. И не было вернее проводника.

Он вернулся в родной город в марте 1961 года. Народ северной столицы сходил с ума, пытаясь достать радиоприемник «Ленинград», запущенный в серийное производство; в очередях еще обсуждали миниатюры Марселя Марсо, показанные великим мимом под открытым небом; никому еще не известный Владимир Высоцкий писал в эти дни свою первую песню. Это был другой мир, волшебный, незнакомый. Мир сказочных совпадений и таинственных интонаций. Казалось, люди разговаривают здесь на другом языке. Слова те же, но смысл рассеивается и ускользает.

А город уже дышал ранней весной, уже пригревало мартовское солнце, заставляя людей расстегивать нараспашку драповые пальто, уже улыбалась подтаявшими лужами Галерная улица. О, она готовилась разрушить принцип невстречи, столкнуть нос к носу созданных друг для друга, доказать теорему первого взгляда.

Через месяц скончается автор «Каменного пояса», а Юрий Гагарин взломает мистический код эпохи. Через месяц встретятся Петр и Лидия.

Случилось так, что мама Лидочки вытирала пыль со стола и небрежным движением закинула под диван крышку от тюбика с краской. Лида писала дипломную картину, и через неделю ей понадобилась именно «петербургская серая», но краска к тому времени безнадежно засохла, превратившись в тягучую желеобразную массу. Нужно было бежать в мастерскую института.

Петр крепко напился на дне рождении товарища и заночевал у него дома, на Васильевском острове. Он проснулся с тяжелой головой, злой, помятый, не уверенный в самом себе, с единственным желанием – оказаться дома, смыть с себя присохший пот и пьяные восторги ночи. И только чтобы проветрить голову, он вышел прогуляться вдоль набережной.

Девушка быстро нашла нужную краску, но задержалась – никак не могла закрыть дверь в мастерскую. Хлипкий замок проворачивался впустую, сточенный временем ключ не мог уловить нужный зазор, зацепиться за шестеренку, и Лидочке пришлось спуститься вниз, просить вахтера подняться вместе с ней на второй этаж и закрыть дверь в мастерской. Этого времени как раз хватило, чтобы Петр вышел на набережную Лейтенанта Шмидта и повернул налево, к одноименному мосту.

На город упал вязкий свет.

Как в замедленном фильме, Лидочка выбегает из института, сжимая в руках тюбик с краской, и перебегает дорогу. Машины расступаются, пропуская такую яркую невесомость, а девушка уже молотит каблучками по мосту. Черная река под ногами дышит тиной и холодом. Хмурый сероглазый парень смотрит прямо перед собой. Ему осталось пройти метров двадцать до моста.

Лида внезапно останавливается на втором пролете, подходит к ограде, всматривается в стальную решетку. Ряд ажурных секций между прозрачными стойками, орнамент в виде трезубца Нептуна с пальметкой, с двух сторон фантастические гипокамы с хвостами, вплетенными в растительную фигурную вязь. Но это все не то, она не поэтому остановилась… А почему?

Девушка рассеянно проводит рукой по лицу, пытаясь отогнать невидимый морок. Вдалеке золотится шпиль Петропавловской крепости, чуть дальше синеет небо над площадью Революции – в тон куполам снесенного собора. Лидочка никогда не видела Троице-Петровский собор, его снесли до ее рождения, но… Нет, дело не в соборе. А что еще?

Она вертит головой из стороны в сторону. Отчего-то учащенно бьется сердце и колкая вата проникает в ноги. Хочется подогнуть колени, сесть на теплый асфальт и громко смеяться… Отчего?

Петр уже у моста. Смотрит прямо перед собой. Ждет, когда загорится зеленый и светофор пропустит его… Становится труднее дышать, но это все похмелье, это пройдет. Зеленый. Он переходит дорогу, грузная духота хватает за горло сухими лапами, выступает пот на лбу, висках и пояснице… Ноги наливаются жидким цементом, непреодолимая сила вмагнитила Петра в гранитный угол между мостом и набережной, каждый шаг – с болью, усилием, он почти физически завяз в ярком свете апрельского дня. Но продолжает упрямо смотреть вперед и идти. Шаг. Другой. Еще один. Становится легче, легче…

Улыбка рассекла тонкие губы Лидочки, чистый хмель закипел в глазах. Это все весна? Это апрель сговорился с городом? Отчего так щемит сердце? Отчего так летать хочется? Со стороны порта раздался скрипящий протяжный гул. Девушка вздрогнула и на мгновение пришла в себя. Удивленно посмотрела на тюбик краски в руке, словно это «петербургский серый» во всем виноват.

Петр тяжело и угрюмо подходил к гранитным сфинксам. Молодые люди в очередной раз удалялись друг от друга, забыв о судьбе, забыв о предназначении, о таинстве снов. Упрямый чертик мироздания выворачивал алгебру любви наизнанку.