Иван поднялся по деревянной резной лестнице. Над розовой капризно изогнутой спинкой дивана, на котором расположилась Елисавет, висела картина Буше, напористая куртуазность которой устыдила юношу.

– Сколько висит, все не могу понять, о чем, кто такие? – улыбнулась императрица. – Растолкуйте мне ее сюжет.

– Это картина славного французского мастера Буше, – начал, запинаясь, Иван. – Молодой Буше стремился формами подражать великому Рубенсу, что можно усмотреть из образа лидийской царицы Омфалы, державшей в плену юного Геркулеса. Геркулес и Омфала полюбили друг друга, но не могли соединиться, ибо положение их было слишком различно. Наконец любовь победила все преграды. Эта картина изображает нам счастье совокупления страстных любовников, отринувших мирские условности.

– Какова же главная задумка? – с любопытством спросила Елисавет, ощупывая Ванечку насмешливым взглядом.

Больше всего на свете ему хотелось в тот момент сбежать, и он не смог ответить ничего связного, даже не справился с дрожью рук и голоса.

– Мне кажется, – продолжала женщина, – задумка Буше была в том, что перед любовью все положения отступают. Не так ли?

Ванечка отчаянно закивал.

– Съешьте яблоко и успокойтесь, – снисходительно улыбнулась она, протягивая ему на ладони крохотную пунцовую китайку. Яблоко было горьким.

Менее чем через месяц он снова стоял здесь и ему уже было все равно. Отъезд Гагариной за границу, похожий на бегство – ни словечка, ни строки. Многодневная изматывающая осада двоюродных братьев, доводившая до ночных истерик. Он не полез в петлю и не бросился вслед за княжной ломать прутья своей клетки, просто протопил ее письмами печь и отправился сюда. Фавор? Пусть. У него больше нет сил.

Шелковые занавески на окнах. Над диваном в прихотливой раме все тот же Буше.

– Продолжите мне толкование этой картины, – приказала Елисавет.

Таким вот голосом прикажет раздеться, ложиться, начинать, и он все сделает. Страшно? Стыдно? Все равно.

– Это картина славного французского мастера Буше…

Утром императрица сказала Петру Шувалову:

– Оставь его. Надо же и меня кому-нибудь уму-разуму учить, а то я так и помру старой дурой.

Скоро ли? Ни звука. Часы отстучали половину четвертого. Раскрылась дверь. Священник, еще люди, великий князь с дурацкой улыбкой, заплаканные глаза великой княгини, девка с тазом теплой воды и в глубине комнаты огромная кровать с бугром тела Елисавет. Ему делают знак войти. Он остается с ней один, только по холодку сквозняка в спину, понимая, что дверь закрыли не до конца и в щель смотрят, слушают…

Шувалов сел возле императрицы и низко наклонился. Его руки пылали, теперь Иван Иванович испугался, что они слишком горячие.

– Лиза, – сказал он по-русски.

Ее опавшее лицо заколыхалось, бесцветные губы шевельнулись.

– Птичка.

Комок, вставший в горле у Шувалова, попер вверх. Он скорее понял, чем услышал, что Елисавет просит его наклониться еще ниже, к самому ее лицу. Когда Иван Иванович почувствовал на своем ухе ее дыхание, она вдруг сказала:

– Прости меня, Птичка.

Он обмер. Потом поймал взглядом ее взгляд и, глядя прямо в глаза, твердо и тихо произнес:

– Я был с тобой очень счастлив.

– Прости меня, Птичка, – повторила женщина, ее бессильная большая рука наползла на его ладонь.

– Я люблю тебя, Лиз. – Он не говорил ей этого годами, а по-русски не говорил никогда.

Слабая улыбка осветила ее глаза, и, повинуясь внезапному чувству, Иван Иванович поцеловал императрицу в безответный ободок губ, долго и страстно, как не целуют умирающих.

– Уезжай. – Елисавет смотрела прямо перед собой.

Иван Иванович растерялся.

– Здесь тебе не дадут…

– Я знаю, – он кивнул и замялся, – но университет… возможно…

– Не будет больше университета, Птичка.

– Но, Лиз… – голос Ивана Ивановича зазвучал отчаянно.

– Ничего больше не будет. – Государыня устало отвернулась. – Уезжай.

Декабрь 1762 года. Вена

Сырой воздух проникал в камеру сквозь не зарешеченное окно. Арестант ворочался на вонючем пролеженном матрасе и погромыхивал наручниками. Кандалы на него не надели: все-таки важная птица – секретарь французского посольства шевалье Шарль д'Эон де Бомон. Но дело, за которым его застали, не терпело мягкосердечия. Шутка ли: пронырливый лягушатник проник в будуар самой королевы и едва не обесчестил ее!

Шарль перевернулся с боку на бок и поежился. Ему не дали даже одеяла. Между тем ветер с Темзы крепчал, и продуваемая насквозь камера походила на корабельный кубрик – того и гляди начнет раскачиваться.

Шевалье де Бомон не принадлежал к тем, кто унывает в передрягах. Ему было за тридцать, более десяти лет он служил резидентом французской разведки и повидал много такого, о чем предпочел бы забыть. Сейчас секретарь размышлял над вопросом, как очутился в башне Ньюгейтской тюрьмы для умалишенных. Лучшего места для него, конечно, не нашлось!

Шарль потер ладонями грязное осунувшееся лицо. Мысль о том, в каком состоянии будет кожа после недельного пребывания в крысятнике, не добавила ему оптимизма. Но он прогнал ее, как гонял своих серых хвостатых соседей. Сейчас надо было думать о причине провала, вспомнить детали, перебрать в голове подробности…

Три недели назад из Парижа пришло новое предписание. Ему поручалось переговорить с королевой Шарлотой. Сделать это казалось нетрудно. Как посольский чиновник де Бомон был вхож ко двору. К тому же в девичестве королева звалась герцогиней Мекленбург-Стрелицкой, и отец Шарля был на короткой ноге с ее родными. Встретив в Лондоне приятеля детских игр, милая дама несказанно обрадовалась и принимала его запросто, как старого знакомого. Обаятельный насмешник пришелся как нельзя кстати в ее маленькой веселой компании. Словом, версальские начальники знали, кого посылать с миссией.

Сложность состояла в том, что беседа должна была произойти наедине. А королева в течение всего дня обязана оставаться на людях. Даже когда она вроде бы одна: во время утреннего туалета, чтения книг, музыкальных упражнений – рядом с ней постоянно кто-то находится. Лакеи, горничные, фрейлины… В молельне есть священник, в саду – садовник, в постели – муж.

Между тем разговор не терпел лишних ушей. Милая дама имела огромное влияние на чудаковатого супруга и могла убедить его не вмешиваться в войну. Англия была союзницей Пруссии, следовательно, врагом Франции. До сих пор Георг III хранил олимпийское спокойствие, не пошевелив и пальцем, чтоб помочь «доброму брату Фридриху». Но с тех пор, как последний нес серьезные потери, Сент-Джеймский кабинет заговорил о военной поддержке.

Следовало повлиять на королеву с тем, чтоб она в свою очередь повлияла на короля. У де Бомона имелся отличный козырь – владения родителей Шарлоты, которым также угрожали пруссаки. Может быть, Англия что-то и выиграет от усиления Фридриха II, но вот семья герцогини Мекленбург-Стрелицкой потеряет все свое состояние!

Разговор назрел, и резидент ужом вился, выискивая удобную лазейку, чтоб подобраться к королеве. После того что де Бомон вытворял в Петербурге, полгода проходив в женском платье и не вызвав при дворе ни тени подозрений, любая миссия казалась детской игрой в фантики. Наконец он нашел, что искал. Перед сном королева некоторое время читала в будуаре по-немецки. Остальное зависело от ловкости Шарля.

Резидент всегда предпочитал действовать один. Еще в Петербурге он усвоил урок: свяжешься с другими, горько пожалеешь. Люди по преимуществу глупы. Помощи от них не дождешься, а обузой они становятся в одно мгновение. Сопровождавший его в Россию сэр Дуглас, шотландский путешественник и «дядя» прелестной Лии де Бомон, чуть только «племянница» продвинулась при дворе, взревновал к успеху партнера и стал вставлять палки в колеса. От него пришлось избавиться. Шевалье не жалел. Такая работа. При чем тут жалость?