Я притормозил возле голосовавшей на обочине девушки и опустил стекло. Она была коротко стриженой блондинкой с узким тазом и длинными ногами.

– Поехали! Куда-нибудь… – сказала она с пьяным напускным весельем. В руках она держала алюминиевую банку с газированным коктейлем.

– Садись, – сказал я. – Хуже уже не будет.

Она села, я включил скорость и тронулся. Старенький "бьюик" восемнадцати лет от роду свое дело знал и борозды не портил. После полуночи, когда тебе нехуй делать, приключения постепенно становятся неизбежными.

– Какие у нас планы? – поинтересовался я. – В принципе, мне похуй…

Я не успел договорить, потому что ее прорвало. Она говорила, как бредила, при этом стараясь выглядеть веселой. Она сказала, что сбежала из публичного дома. Она сказала, что ее похитили несколько месяцев назад среди бела дня на улице. Она сказала, что ее насиловали охранники. Она сказала, что пыталась через клиентов, а среди них были и работники правоохранительных органов, типа прокурорских или еще каких подобных гандонов, попросить о помощи. Она рассказала мне, что ее муж отказался от нее и забрал ее ребенка себе. Она сказала, что у них с ее мужем почти такая же американская машина, как у меня, и это вызывает у нее ностальгию. Она сказала, что сбежала из этого засекреченного ебаного борделя, и теперь свободна и хочет оторваться.

Она улыбалась сквозь слезы, и плакала, смеясь. Нормальная, в общем-то, реакция для сбежавшего из публичного дома человека, думаю. Которого насиловали тупые толстожопые охранники, а он – человек – пытался достучаться до мира. Миру было похую на страдания маленькой бляди, которой и бежать-то было некуда, потому что муж слил ее этому быдляцкому толстожопому миру со всеми ее шлюшкиными потрохами.

Я остановился возле ларька и купил ей еще газированного алкогольного коктейля, а себе светлого пива. Мы пили в машине, и она продолжала рассказывать мне свою историю. Наверно, сегодня был вечер, когда люди делились со мной правдой жизни и своими несчастьями. Я в общем-то не против. И по себе знаю, что какое бы говно ни лилось на меня, жизнь гораздо вонючее. Просто люди не могут рассказать об этом. Или не хотят. Или начинают приукрашивать, чтобы уклониться от объятий и жалости.

Я и ехал-то по этой улице от одного знакомого бармена, скорее, бывшего бармена. Молодой парнишка с рожей, как у французского актера из фильмов 70-х. Он жил с восемнадцатилетней официанткой, которая его и кормила, потому что он заболел какой-то хренью, типа болезни костей. И эта хрень жрала его скелет. А может быть, он врал и своей официантке, и всем остальным, я не знаю. Барменам верить нельзя.Я привез им с официанткой полный пакет фруктов, которые купил в ближайшем ларьке, торговавшем фруктами и овощами. До Нового года еще три месяца, а дед мороз уже совершает вылазки, ага.

Бармена звали Фил. Он был прирожденный бармен, из тех, кто прекрасно разбирается в механике человеческого общения. Он тут же схватывал все, что люди пытаются донести окружающим, а люди обычно не замечают ничего вокруг себя – новую тряпку из одежды, новую любовницу, новую привычку. Это врожденный дар – видеть характерное, которое показывается. И не замечать слабости и недостатки. Демонстративно не замечать их.

Фил рассказал еще, что срезал родинку на подбородке, когда брился, и от этого у него начался рак кожи. В принципе, это было уже слишком. Пока одна хрень выжирала ему скелет, другая набросилась на его кожу. Лично я не вижу никакого выхода из этой безнадежной ситуации.

Да, Фил был гением общения с малознакомыми, в принципе, людьми. Через пятнадцать минут разговора стало окончательно ясно, что я должен покормить его ужином. Это становилось моим личным долгом и внутренним убеждением. Думаю, еще через пятнадцать минут все камни на земле вопили бы о моей единственной миссии по жизни – не дать ему окончательно разувериться в человечестве, медицине, мировой экономике и подпольной закулисе. И еще отчетливо проступали нотки спасения всего мира. Я не мог рисковать такими вещами, и поэтому мы поехали по району в место, где когда-то работала его официантка. Работала, естественно, официанткой. Или подрабатывала, чтобы платить за квартиру и содержать умирающего Фила. В этом смысле пакет фруктов от меня был серьезным подспорьем для нее. Жалко, что я поторопился и не принес свои фрукты в палату реанимации, когда Фил уже лежал бы под капельницей и мог бы благодарить только взглядом. Это была бы красивая сцена.

Не знаю, насколько был случаен выбор Фила именно этого заведения. С одной стороны было понятно, что напоследок ему бы хотелось пройтись по местам, где ему было хорошо в обличье живого. С другой, как показал дальнейший ход событий, возможно он одновременно старался показать товар лицом, в роде краткого содержания предыдущих серий в сериалах.

Кафе находилось в каких-то закоулках. Может быть, место и было выбрано с тем расчетом, чтобы я не смог никогда больше найти туда дорогу, не знаю. По виду оно размещалось в здании бывшего КБ или НИИ. Вполне возможно, именно в этих стенах ковался ядерный щит Родины. Иными словами, там было так же неуютно, как в зале ожидания пригородных электричек в каком-нибудь районном центре.

Впрочем, Фил утверждал, что тут готовят охуительные жареные куриные крылышки. Мы заказали эти крылышки с пивом. Фил рассказывал, что собирается ехать к маме в Питер, где он начинал, как бармен, и даже занял какое-то место в международном конкурсе барменов. «Умирать едет», – вертелось у меня в голове, но я этого почему-то не сказал. Ложный стыд, уёбищные приличия.

Он рассказал, что за квартиру платить нечем уже. Раньше он платил за всех, там, кроме официантки, живет еще один приятель, непонятно на каких основаниях. Есть, собственно, было только то, что приносит официантка с работы. (Я воспринял эту информацию, как завуалированную благодарность за фрукты.) Короче, все отчетливее в жизни Фила и его окружения просматривалась огромная жопа.

И жопа только росла и матерела. Официантку он, оказывается, не любит, а его настоящая любовь послала его нахуй. Вы знаете, это бывает гораздо чаще, чем мы думаем, когда подлинная, истинная, светлая, настоящая любовь посылает нас нахуй. И чем светлее и подлиннее любовь, тем подальше и посильнее она нас шлет. До смешного. Любовь с ангельскими глазками и нежными крылышками, любовь, с бабочкиными ягодицами и лепестковыми пальчиками, ссыт тебе в душу, как будто это дырявая ветошь с помойки. И ангельским глазиком при этом не моргнет. В каком-то смысле толстожопые охранники публичного подпольного дома в районе метро Савеловская были честнее и предсказуемее подлинной любви, засовывая свои хуи во все отверстия бедной шлюшки, потому что ее подлинная любовь – муж на американской машине – послал ее в хуй, как только она оказалась в жизненной жопе.

И тот же Фил, съедаемый изнутри костяной хренью, а поверху – мерзким раком от сбритой родинки, точно так же использовал свою восемнадцатилетнюю официантку в умственной суходрочке о настоящей, подлинной и истинной любви, как муж похищенной бляди дрочил на святость брака и недопустимость блядства. А толстожопые охранники борделя дрочили на свое право занимать место «альфа-самца» и ебать запуганных блядей, когда им вздумается. Или, что еще мерзее, в качестве наказания. За непослушание. За взгляд исподлобья.

В кафе ярко светили неоновые лампы «дневного» света. На стене, облицованной мрамором по моде семидесятых в Советском Союзе, висела доска с какими-то фотками и объявлениями. Наверняка раньше на этой же доске вывешивали политинформацию и подобную хрень. Я курил, пил пиво и ел пережаренные куриные крылышки. Их вообще трудно испортить. И слушал рассказы Фила. Которые постепенно стали сводиться к тому, что официантке нет места по жизни нигде, кроме моего дома. Потому что Фил собирается поехать в Питер, где, очевидно, он и помрет, а за квартиру с неким левым чуваком она платить уже не может. Это выглядело вполне логично.