― Почему?

― А кто знает?

Бьорна откинула голову на землю, глядя в бескрайний океан неба, которому предстояло стать обсидиановым.

― Я должна доставить тебя к барону как преступника.

― Но ты дала мне свою клятву.

― И я не отступлю, ― она принялась стягивать одежду.

― Ты что делаешь? ― спросил Нобби.

― Как ― что? Ты же спрашивал, что тебе открыто. Я открываю.

― Нет, не надо.

― То есть ― не надо? Я уже для тебя слабая, изнеженная, ты смеешься над моим оружием, и еще ты считаешь меня некрасивой?

Нобакон скептически оценил груду мышц, рекомую Бьорной.

― Я так не сказал. Я имел ввиду прощупать твою верность. Теперь я в ней не сомневаюсь... А кроме того, твой живот выглядит херово. Кстати, где твоя тачка?

― Тачка? ― спросила Бьорна.

― Ну да. На чем ты сюда приехала?

― Я не ехала. Я пришла пешком. По следу химеры.

― Пешком? По раскаленной жаре? ― Нобакон взял щепотку песка и просеял сквозь пальцы.

― Пешком. По ней, ― Бьорна легла обратно, все такая же голая.

― Все тролли немного ебанутые, ― вздохнул Нобакон.

Квартира Бьорны оказалась уютным и чистым местечком. Нобакон, который давно стал рассматривать постоянное жилье как нечто эфемерное (когда чаще всего спишь на заднем сиденье своей развалюхи, начинаешь мыслить именно так), только облизнулся на царящий всюду порядок. Несколько химерических безделушек явно нокерского происхождения скользили по полу туда и сюда, сметая пыль, хотя сметать, как на взгляд шапки, тут было совершенно нечего. Квартира состояла из единственной студии с большим окном от пола до потолка, выходящим на оживлённую магистраль. Комнату скрадывала от взора автомобилистов завеса из плотного белого тюля. Удобный диван разложен, его спинка облицована затейливыми рунами и изображениями боевых молотов.

Всю стену над диваном занимала картина некой битвы, в которой одни тролли воевали других. Нобакон аж прицокнул языком от восторга: ибо как только взгляд падал на полотно, фигуры причудливым образом наполнялись жизнью, двигались и рубили друг друга, секли, крошили, а потом Нобби хмыкнул, потому что выражения лиц троллей никак не соответствовали тому, что обычно бывает, когда тебе, скажем, отрубают руку.

― Ничего не понимаю, ― сказал Нобакон и указал на полотнище. ― Это все так пафосно и глупо смотрится...

― Следи за словами, шапка, ― ответила Бьорна, как всегда, держа голову высоко поднятой. ― Это великая битва за трод Ясной Удачи, когда мы бились три ночи и три дня, земля пела вместе с нашей яростью, небо хмурилось, видя, как славные воины принимают погибель... Деревья вздыхали и разрывались на части, а реки меняли русло, дабы почтить память... И немало троллей приняло смерть с честью.

― И что хорошего в том, чтобы принять смерть? ― пожал плечами Нобакон. ― По мне, так лучше заставлять принимать ее других. Разве нет?

― Все зависит от ситуации.

― Да ну? Кому же лучше, мертвому льву или живой гиене?

― Смерть лучше бесчестия.

― Ой ли? А ты пробовала когда-нибудь умереть?

Бьорна выдержала взгляд шапки, затем подошла к картине и указала на маленькую фигуру, которая, как и Бьорна, обладала черной кожей... В ее руке замер сверкающий топор с двумя лезвиями, на кромке вытравлен искусный лабиринт. Но сколько бы Нобакон не приглядывался, разобрать рисунок не выходило...

― Так ты там была, ― сказал он.

― Я три месяца пролежала в коме из-за ран, которые мне причинил Фарбрид Сверкающий.

― Если мне кто-то причинит такие раны, ему точно не жить, ― сказал Нобакон.

― Фарбрид порвет на части любого, будь то шапка или тролль. Он ― первый молот этих земель.

― Остаётся позавидовать его умениям, ― хмыкнул Нобакон. Он прошел к дивану и опустился на него. ― Как твое брюхо?

Бьорна провела рукой над животом и кивнула. Она чувствовала широкую пульсирующую линию там, куда попал клык секача. Но самое неприятное, что придется нести кирасу к нокерам... и как в таких тощих крысках помещается столько желчи?

― Приятно слышать, ― сказал Нобби. ― Вижу, на тебе все заживает как... как на тролле, хм. А какого черта твоя кровать жесткая?

― У воина должен быть в голове бой, а не ложе. К тому же для осанки полезно, ― сказала Бьорна.

― Кто, интересно, забивает вам мозги этим дерьмом? ― спросил Нобакон.

И тем не менее, он заснул через минуту пребывания в положении "лежа".

Нью-Йорк. Большое Яблоко, в котором полно гнили. И они, вольные китэйны-анархисты, приехали, чтобы ее проредить. Какая-то вытянутая улица в самом центре, сейчас совершенно опустевшая. Посреди дня ее заклубила тьма, словно погасили солнце, замерли машины, окна позакрывались и расточители всех мастей держались от них подальше.

― Ах ты падаль! ― визжит Трешка, когда обе ее руки, в один миг, падают к ней же под ноги. Через минуту состоящий из самых воинственных грез подхалимажа, омытый слезами верноподданных богганов, прокаленный восторгами по поводу реставрации аристократии клинок входит в ее грудь, прошив и кафтанчик, и кольчугу под ним. Трешка булькает, глядя, как лезвие ползет выше и выше, пока не останавливается возле шеи.

В глазницах воителя только холодная, благая ненависть. У его ног лежат семеро китэйнов Батальона, и Трешка ― восьмая.

Сперва воитель вытаскивает клинок, затем быстрым движением сносит шапке голову. Лишенное самой важной для редкапа части (все-таки они туда едят), тело повалилось на мостовую, из обрубка шеи хлестала кровь.

Аристократ, на его броню даже смотреть больно, одним движением стряхнул красненькое с лезвия. В сравнении с его сверкающим пластинчатым облачением панцирь Нобби смотрится гоблинской поделкой.

Вот и сделали обходной маневр, мать его.

― Сейчас проверим, что ты за зверь, ― рычит шапка и бросается в атаку. Аристократ лениво встречает его первый выпад. У него на поясе виднеются сразу и магнум, и два кремниевых пистолета, но скрытый шлемом с высоким плюмажем рубака подчеркнуто игнорирует их.

― Сдавайся, выродок, ― потребовал он, когда отразил первую атаку Нобакона. ― И умрешь сразу. Я убил больше шапок, чем ты видел.

― Надо же, а сегодня шапка наконец покрасится твоей юшечкой. Иди сюда, мерзкая рожа, иди сюда, петух надутый, давай, покажи мне, как ши умеют подыхать! Я пробью тебе брюхо, чтобы ты захлебнулся говном!

Он рычит. Он дерется. Он сам ― вихрь стали и ярости. Он ― кара и страх своих врагов. Краса и гордость Десятого Вольного, где нет разницы, какого ты кита и положения. Главное ― что ты рад убивать дворян и подхалимов.

― Куда вы, падаль?! ― вопил вчера Айдрик ап Фиона, когда тролли пошатнулись и бросились прочь. ― Куда!?

Лицо Атамана пересекали гнев и шрамы.

― Парни! Похоже, нас кинули.

― Насрать! ― заявил Нобакон. ― Мы покажем тварям, что такое воля народа!

И они показали. О, как они показывали. Всю ночь напролет. Аристократия и ее прихвостни потеряли не одного и не двух ублюдков, обращенных Нобаконом в пыль.

Война шла к своей жестокой развязке, остаться должен только один. Когда Дафилл, вернувшийся из Аркадии выродок-ши, поставил жирную точку в истории главаря "всех корби" Аргара, Нобакон воспринял это чуть ли не с радостью. Аргар здорово раздражал его и добрую половину батальона. Как и все эти самозваные лидеры простолюдинов, на поверку только и мечтающие загрести побольше жара чужими руками.

...Нобакон и неизвестный аристократ двинулись навстречу друг другу, пылающая, как огонь, ярость; холодная, отстранённая, ледяная, ненависть. Суровое нетерпение и вопиющая, первобытная жестокость против хирургически выверенной точности и удушающей скрупулёзности. Низ против верха. Черное против белого. Кровь против почвы. Верность против чести. Вторая атака ― но Карающий оказывается слишком далеко и не может прикрыть глотку, а Освобождающий слишком размахнулся для удара по ногам...