Получив приглашение во дворец, Хикмат Исфагани задумался: "К добру ли?"

После долгих размышлений он пришел к выводу, что его зовут во дворец, желая получить от него совет в области политики или же торговли.

"Не иначе, как его величество хочет узнать мое мнение об условиях сдачи американцам концессии на северную нефть, - думал он. - Или хочет поговорить со мной насчет предложения англичан о заключении воздушного пакта и о постройке аэродромов?"

Решив, что дворец нуждается в его совете именно по этим вопросам, польщенный Хикмат Исфагани принялся расхаживать по кабинету, заложив пальцы в карманы жилета.

За пятнадцать минут до назначенного срока он с тем же довольным видом вышел из дома и, сев в подаренный ему фирмой Форда автомобиль, коротко приказал шоферу:

- Во дворец!

Военные, дежурившие у дворца и знавшие Хикмата Исфагани, пропустили его.

Выйдя из машины, Хикмат Исфагани вошел в просторный парк, окружавший дворец, и направился к Хакимульмульку.

Он хорошо знал, что пройти прямо к Реза-шаху, минуя министра двора, которого он называл про себя "дворцовой крысой", ему не удастся. Так было установлено во дворце, и это приняло характер неписаного закона. К тому же Хикмат Исфагани мог заранее узнать у Хакимульмулька об общей ситуации и соответственно нащупать линию своего поведения у шаха.

Эти два человека, знакомые с давних пор, научились с первого взгляда понимать друг друга. Вместе с тем их взаимная неприязнь ни для кого не была тайной.

И они оба знали это, но молчали, прекрасно понимая, что поддерживать друг друга - в их обоюдных интересах. Министр двора поспешил навстречу Хикмату Исфагани и, крепко пожимая ему руку, сказал:

- Сударь мой, ты стал недоступен нашему взору, точно пятнадцатидневная луна! Пожалел бы ты нас и хотя бы иногда показывал себя друзьям, которые счастливы видеть твое лицо.

В ответ на эту напыщенную тираду Хикмат Исфагани произнес известное двустишие:

Хотел бы родинкою быть я на груди у милой,

Тогда с возлюбленной меня ничто б не разлучило.

- Замечательные строки! - восторженно воскликнул Хакимульмульк.

Он придвинул Хикмату Исфагани кресло, а сам сел напротив. Слуга подал в двух маленьких чашечках крепкий душистый чай.

Хакимульмульк сам взял с подноса чашки, одну поставил перед Хикматом Исфагани, а другую взял себе.

- Ну, что нового? - спросил Исфагани. - Англичане приходят, американцы уходят, немцев принимаете, а нами и не интересуетесь?

Хакимульмульк сообразил, что о переговорах с мистером Томасом и фон Вальтером его собеседнику все известно, и поэтому сам вкратце коснулся их.

- В настоящее время мы заняты составлением договора с Германией. Немцам разрешается проводить дороги, главным образом в северных районах. Им же дано право на открытие в Тебризе ковроткацкой фабрики и на эксплуатацию железной руды в Зенджане. Инициативу немцев, англичан и американцев его величество направляет в сторону севера. Посмотрим, что теперь будут делать русские.

- Умно, сударь мой! Действительно, что пользы нам от большевиков? Пока что они только вредят нам, поднимая против нас голь! Торговля там в руках государства. Совсем другое дело - Германия, Америка, Англия. С этой фирмой не полажу, к другой пойду... Да, начинание его величества заслуживает всяческого одобрения... Чем крепче держать наши северные границы на запоре, тем лучше будет для нас.

- Меня вызывал его величество? - спросил после некоторой паузы Хикмат Исфагани. - Хочет посоветоваться о делах?

Хакимульмульк заколебался. Ответить отрицательно - рискованно: как бы не обидеть Хикмата Исфагани, а это, чего доброго, может привести к тому, что он в раздражении осмелится отказать шаху в своем мазандеранском имении. Из этих соображений Хакимульмульк решил сыграть на самолюбии Исфагани.

- Да, его величество поручил мне сообщить тебе эти новости и спросить о твоем мнении. Слава аллаху, все сказанное, видно, тебе по душе.

- Я глубоко признателен его величеству за внимание...

Собираясь уходить, Хикмат Исфагани протянул руку Хакиыульмульку.

- До свидания, дорогой друг!

Задержав его руку, Хакимульмульк, как бы случайно вспомнив, проговорил вкрадчиво:

- Душа моя! Очи мои! У тебя есть имение в Мазандеране?

При этих словах Хикмат Исфагани нахмурился.

- Есть... Но...

- Его величеству оно так поправилось!.. Его величество даже выразил желание приобрести его.

Хикмат Исфагани, хорошо знавший подлинный смысл слова "приобрести", не мог сдержаться.

- Подлец ты этакий! Чего же ты мне голову морочил болтовней? Сразу так и сказал бы. Берите! Грабьте! Обдирайте!

Выпалив это, Исфагани выскочил вон, но, пройдя несколько шагов, остановился. Он понял, что негодованием и бранью мазандеранского имения не спасет, только даст лишний повод "дворцовой крысе" вооружить против себя шаха.

Он вернулся и, подавляя гнев, проговорил со смиренной улыбкой:

- И имущество наше и жизнь наша полностью принадлежит его величеству. Завтра же я пришлю формальный акт!..

И вихрем вылетел в дверь.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Международные события развивались бурно. Все новые и новые неожиданности приносили они миру. Разгоревшийся на территории Восточной Европы пожар, поглотив Польшу, стал, казалось, затихать. На самом же деле он только разгорался.

Правящие круги Англии, бросившие поляков в огонь и в трудную минуту предавшие и покинувшие их, теперь готовы были принести в жертву Францию. Казалось, они искали новую жертву, чтобы бросить ее в пасть ненасытному чудовищу. Увидев, что их планы, рассчитанные на то, чтобы натравить ненасытного демона на великий Советский Союз, провалились, они не прочь были отдать ему по частям всю Европу.

Перед лицом этих исторических испытаний трещал во всем швам государственный режим, который в течение пятнадцати лет поддерживался деспотией Реза-шаха и казался многим иранцам незыблемым и постоянным. В сознании общества постепенно рождалась и крепла мысль о возможности скорого крушения прогнившего строя. И только страх, порождаемый во всех кругах иранского общества все более откровенным и безудержным террором, несколько задерживал внешние проявления этой уверенности.

Хикмат Исфагани принадлежал к числу тех, кто желал уничтожения пехлевийского абсолютизма, но мысль, что это расшатает и основы того социального строя, на которых держался этот абсолютизм, приводила его в ужас.

Он чувствовал, что борьба против кровавого пехлевийского режима неизбежно примет форму социального возмущения, и инстинкт самосохранения толкал Хикмата не на борьбу с деспотизмом, а на всяческое сближение и поддержку Пехлеви. Он готов был смиренно переносить и унижения и обиды, готов был пожертвовать несколькими поместьями в пользу Пехлеви, нежели лишиться всех земель.

Убеждение это укреплялось в нем все сильнее и сильнее именно в последнее время. Размышляя о торжестве народного освободительного движения в Латвии, Литве и Эстонии, он приходил к выводу о необходимости всемерного укрепления деспотической власти Реза-шаха.

Брошюра "Работы, хлеба и свободы!" попала ему в руки в те самые дни, когда мировые события заставили его особенно встревожиться.

"Ах, черт возьми! - думал он. - Мы спим, а наводнение, оказывается, уже у наших дверей! Оно готово поглотить нас. Эти зловредные мысли, способные перевернуть вверх дном Иран, надо вырывать с корнем, выжигать раскаленным железом! Иного пути нет!.."

Он был еще во власти этих дум, когда к нему позвонил Хакимульмульк. Предупреждая министра двора, Исфагани сказал в трубку:

- Господин везир, докладываю твоей светлости, что у меня все готово. Ходатайствуйте перед его величеством, чтобы он не отказал в милости принять от меня ничтожный дар - мазандеранское поместье.

- Зачем такое беспокойство? Ты нас слишком обязываешь, господин Хикмат Исфагани, - схитрил Хакимульмульк. - Но сейчас вопрос идет о другом. Его величество имеет к тебе более важное поручение. Вчера я забыл передать тебе его.