«В этой киноповести, мягко выражаясь (мягко! — Ст. Р.), ревизуется ленинизм, ревизуется политика нашей партии по основным, коренным вопросам. …Откровенный выпад против политики партии. …Что он имеет за душой, чтобы выступать против политики нашей партии, против ленинизма, против интересов всего советского народа. …Националистическая идеология Довженко рассчитана на ослабление наших сил, на разоружение советских людей…»

Или:

«В стихотворении „Кого баюкала Россия“ Сельвинский клевещет на русский народ, утверждая, будто бы душа русского народа обладает какой-то „придурью“ и пригревает уродов. …В пошлейшем, враждебном духу советских людей, стихотворении „Эпизод“ дается клеветнически-извращенное изображение войны… ЦК ВКП(б) предупреждает т. Сельвинского, что повторение подобных ошибок поставит его вне советской литературы».

«Разоружение советских людей…» — это в 1944-м, в год войны. «Враждебность духу советских людей…» Вполне достаточно, чтобы стать строкой приговора, вынесенного трибуналом по законам военного времени и ставящего осужденных к стенке. Добавим также упорный слух, будто за помянутого «урода», которого у Сельвинского сердобольно пригревает природа России, лично обиделся Сталин. Принял «урода» на свой счет.

Что ж, все может быть. Именно в это время вождь настойчиво напоминает, что — он не нацмен, пришедший со стороны, а принадлежит к народу первому среди равных. Тем более, выходит так складно: русские — первые среди равных народов, он сам, Сталин, — первый среди равных русских.

Как бы то ни было, Довженко, ревизовавший — по мягкому выражению партийного документа — не что иное, как ленинизм, остается жить. В опале, но жить. И Сельвинский все еще «т.», а не «гражданин подследственный».

Били — однако не до смерти, не убивая, — тех, кого нельзя было заподозрить в недостаточной преданности родине, партии и лично товарищу Сталину. По пословице: бей своих, чтоб чужие боялись? Возможно, и так. Хотя чужим — Ахматовой, Пастернаку, Платонову — должно было быть страшно и так; нет, и своих надо было держать в состоянии панической неуверенности, то сражая внезапной немилостью, то изумляя внезапно подаренным орденом.

И вот:

«Запретить к постановке в театрах пьесу Леонова „Метель“, как идеологически враждебную, являющуюся злостной клеветой на советскую действительность».

Сколько ночей протрясся советский классик в ожидании стука в дверь? Но — пронесло.

Бит и Твардовский — за прозу «Родина и чужбина».

И Фадеев — за «Молодую гвардию», уже после Сталинской премии за нее (вождь недоглядел, а потом спохватился). Но остается на высшем литературном посту.

Крепко выруган Симонов за «Дым отечества», однако и он не теряет сталинского расположения, что выражается в личном заказе на пьесу против «космополитов».

В «Правде» рукой профессионального палача Бубеннова высечен Катаев, не угодивший романом «За власть Советов» (впрочем, по слухам, палач потом слегка сожалел о своей экзекуции. Я, говорит, думал, если он из Одессы, то, значит, еврей…).

Заметим: у несмертельно битых было одно общее качество — талант. А он, как все, способное на неожиданность, нуждается в постоянной острастке.

Кто никогда не попадал в опалу, так это — Кочетов, Грибачев, Софронов, Бубеннов, Бабаевский, подобные им; плагиатор Суров и тот, как я писал, погорел главным образом потому, что повел себя чересчур своевольно, нарушил закон круговой поруки и был брошен своим покровителем Софроновым.

А так — за что власти сердиться на этих? Талант не толкнет их куда не надо — по причине отсутствия оного. И не считать же опасным грехом по-человечески понятный проступок вроде проданной тем же Софроновым казенной литфондовской дачи или посещений тайного публичного дома. То есть за бордельные похождения его подумывали наказать, но наш знакомый Егорычев решил иначе, сказав: «Не будем ссориться с интеллигенцией».

Интеллигенция, помню, очень смеялась.

Конечно, было над чем. Но, если подумать, круговая порука бездарностей и бандитов не то чтобы непосредственно вызывала зависть своей защищенностью, но оказывалась примером. Неосознанно притягательным. И, случалось, сам страх, неотделимый от писателя-интеллигента (который и свою интеллигентскую природу ощущает как неразоблаченную нелояльность), претерпевал поразительные метаморфозы.

Когда-то пришлось услышать историю с участием Павла Григорьевича Антокольского.

Группа московских писателей гостила в Баку, посетив, в частности, дом народного поэта Азербайджана Расула Рза. Пили, ели, провозглашали тосты, пока кто-то из домочадцев не вбежал и не шепнул что-то хозяину на ухо. Тот встрепенулся, сказал: «Над нами взошло солнце», — и побежал встречать светоносного гостя.

Оказалось: на пир приехал Багиров, страшный партийный правитель Азербайджана, маленький местный Сталин, хотя по причине злодейской репутации его обычно сравнивали с Берией (да и расстрелян он был потом, как Лаврентий Павлович, — правда, судили уже открытым судом). Хозяин Баку решил удостоить визитом своего любимца Расула Рза — он ему покровительствовал и держал его руку в соперничестве с Самедом Вургуном.

И вот Багиров сидит во главе стола, слушает здравицы в свою честь и между делом повторяет: «Ох, Самед!.. Не нравится мне этот Самед!..», по каковой причине Павел Григорьевич и решил восстановить справедливость:

— Почему же, товарищ Багиров? Самед Вургун — замечательный поэт! Гордость советской многонациональной литературы!

— Кто такой? — наклонившись к Расулу Рза, спросил Багиров.

— Московский поэт Антокольский.

Как видно, владыка прикинул незначительно легкий вес обнаглевшего москвича — и:

— Антокольский, встать!

Павел Григорьевич встал.

— Антокольский, сесть!

Павел Григорьевич сел.

— Встать!

Встал.

— Сесть!

Сел.

— Встать!..

— Сесть!..

Смеяться — грешно. Кошмарная слава Багирова распространилась далеко за пределами Азербайджана, и оробел бы человек куда более храбрый, чем Антокольский.

Но:

— Зачем же вы его послушались, Павел Григорьевич? — наивно спросил тот, кому Антокольский доверил давнюю эту историю (а я надеюсь, что многие годы спустя пересказываю ее, не переврав).

— А как же я мог поступить иначе? Я же член партии!

Если бы Антокольский ответил: «Я испугался», это было бы… Не повернется язык сказать: «нормально», но — понятно для той ситуации, чудовищно ненормальной. Однако он ответил иначе, заслужив не совсем почтенную ассоциацию с монологом, который не могу здесь не привести.

Это прозаик Павел Нилин говорит Юрию Нагибину (в 1955 году), а тот заносит его монолог в свой «Дневник»:

«— Вступайте, старик, в партию! Вы будете крепче чувствовать себя на ногах, чувствовать локоть товарищей. У нас умная и горячая организация. Вот мы исключили Толю Сурова. Я ему говорю: подлец ты, мать твою так, что же ты наделал? Выйди, покайся перед товарищами от всего сердца, а не читай по бумажке, подонок ты несчастный! Так хорошо, по-человечески ему сказал, а он вышел и стал по бумажке шпарить. Ну, мы его единогласно вышвырнули. Вступайте, старик, не пожалеете! А как хорошо было с Леней Коробовым, он на коленях ползал, просил не исключать. Я сказал: ты преступник, Леня, но пусть кто другой, не я, первым кинет в тебя камень. Он рыдал. Оставили, ограничились строгачом с последним предупреждением… Вступайте, обязательно вступайте, старик!.. Вот скоро Мишу Бубеннова будем отдавать под суд. Знаете Мишу? Сибирячок, талант, но преступник. Скоро мы его исключим и под суд, настоящий, уголовный, туда ему и дорога. Вступайте, старик, в партию. Орест Мальцев (с Елизаром не путать! — Ст. Р.) — любопытный, право! Я не согласен был, когда на него накинулись за „Венгерские рассказы“. Ну, поехал землячок за рубеж, подивился, как граф ест бифштекс, ну, и я бы на его месте подивился. Только надоело копаться в его половой жизни, все время заявления поступают. Не может человек тихо пое…вать, всегда с шумом, скандалом. А нам — возись с его грязным бельем… Вступайте, обязательно вступайте, старичок!..»