У Василия пересохло во рту. Запинаясь, он проговорил:
— Боязно... Самая дорога под расстрел. У меня жена погибла, дочка...
Лысый строго посмотрел на него, сухо сказал:
— Подойдите под благословение.
Только тут Василий увидел, что в комнате еще двое: старик в архиерейской мантии и молодцеватый монах. Старик поднял руку с крестом, торжественно возгласил:
— Благословляю на святой подвиг, сын мой. Влагаю в десницу твою карающий меч божий.
Василий упал на колени и зарыдал.
— Тайная сила наша, — с большим подъемом произнес лысый, показывая архиерею на Василия. — Целуй крест, Василий Коротких, присягай. — И сурово закончил: — На вечные времена... Ты связан теперь с нами на вечные времена... Пусть эта минута всю жизнь питает твою неистребимую ненависть к большевикам.
— Аминь, — закончил преосвященный.
У Василия по спине покатился противный холодный пот.
— Ну вот... — обычным голосом заговорил лысый, отводя взволнованного Василия к столу. — Мы собираем верных людей, для этого я приехал сюда за многие тысячи верст. Спасем Россию! Вас никто не должен подозревать... Руководить людьми будет другой, все нити у него.
— Это отец Амвросий, — сказал архиерей. — Ему окажем доверие.
— Он не будет знать о вашей деятельности, не выказывайте себя. Мы будем следить за вашей работой во славу святой Руси. — Он вдруг переменил тон. — Да! Вы ведь большой шутник, веселый человек!
Василий поднял глаза, в них отразилось что-то вроде удивления.
— Как вы напугали часовщика! Забавно. Золото никому не продали? Отнесите завтра тому же часовщику, он хорошо заплатит. Он полезный человек... Ну, теперь прощайте. Меня не разыскивайте... Имейте в виду: я буду знать о каждом вашем шаге.
Василий был совершенно ошарашен тем, что о нем все известно, каждый шаг... Вон какие умные, хорошие люди есть... На прощанье он с благоговением поцеловал руку архиерея, тот напутствовал его словами:
— Если кому из воинства нашего придется отдать жизнь свою за великое дело, пусть и смерть его прибавит врагу несчастья и беды. Запомни слова сии. Не ропщи... Не сгибаясь, неси тяжкий крест господень.
Василий с перепугу хотел и у монаха приложиться к ручке, но тот не дозволил. Когда подходил к двери, лысый остановил его, равнодушно проговорил:
— Да, вспомнил, подождите... — он немного помедлил. — Вы сказали часовщику, что у вас фунт золота. Я не интересуюсь, откуда оно попало к вам. Большевики допытались бы, конечно, а мне все равно... Так вот, отдайте часовщику весь фунт. А он заплатит вам за половину.
Василий почувствовал слабость в ногах, стал медленно оседать на колени. Не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть, точно кто-то перехватил горло сильной рукой.
— Господин начальник!.. — давясь слезами, выкрикнул Василий. — Ваше благородие.
— Спокойствие, спокойствие, дорогой, — ласково произнес лысый. — Мы все приносим жертвы отечеству. Святые жертвы. Не будьте скаредным.
— За щедрость всевышний воздаст сторицею, — возгласил архиерей.
— Не жмись, дурак, — грубо сказал монах. — Иначе большевики все отберут. Стоит только шепнуть кое-кому о твоем золотишке, голый останешься.
— Господи! — простонал Василий. — Святители, великомученики...
— Впредь золото продавайте только этому часовщику, а то и верно всего лишитесь. Поняли? — Лысый открыл перед Василием двери. Он уныло побрел по улице, проклиная новых знакомых самыми последними словами.
На другой день, получив все же за золотишко много денег, Василий обошел магазины, купил себе бязевое белье, штаны, ситцевую рубаху, тяжелые ботинки. Под конец разошелся, купил китайскую соломенную шляпу с широкими полями. Набрал в дорогу еды, прихватил две бутылки китайской ханжи.
Выехали с Антонидой часа в два. Девушка была в приподнятом настроении: в узелке лежала бумага о том, что она учительница школы в деревне Густые Сосны. Везла два учебника в бумажных обертках, несколько тетрадей из шершавой серой бумаги, ломкие карандаши. Ей все вокруг казалось лучше, чем всегда — и солнце приветливее, и деревья зеленее, и небо глубже.
Она побывала и у городских комсомольцев, знала теперь, с чего начинать работу.
— Дядя Вася! — весело кричала она, сидя на краю телеги, болтая ногами. — Вы франт! Весь в новом. Вы неотразимы...
— Чего это?..
— Вы как жених.
Ей хотелось смеяться, петь, бегать по траве.
— Есть охота, — проговорил Василий через некоторое время. — Свернем в лесок, там ручеек должон пробегать. Костерок разведем, чайку похлебаем. Я соленого омулька прихватил. Потрапезуем, как говорит отец Амвросий.
Въехали в лес, под зеленые ветви. В лесу было тихо, загадочно, пахло грибами, прелой хвоей. У дороги трава сухая, пыльная, в лесу густые заросли узорчатого папоротника. От голубицы поднимается дурманящий дух, здесь и там чернеют спелые ягоды.
Когда телега переваливалась через пни, Антонида взвизгивала и заливисто хохотала. Наконец, соскочила, убежала в темную глубину леса
Василии остановил коня у звонкого ключика, который и впрямь протекал лесом. Распряг, привязал его в густом кустарнике, где была высокая, сочная трава. Насобирал сухих веток, запалил костер, повесил над огнем чайник.
Скоро пришла Антонида, серьезная, задумчивая. Прилегла на траву, взяла в губы елочную иголку, стала смотреть на Василия. Тот спросил:
— Чего глядишь?
— Думаю... — будто про себя проговорила Антонида. — О жизни... Кто я? Попова дочка... Раньше выдали бы замуж за поповича, и все. Дядя Вася, я с детских лет мечтала учительницей, и вот...
Василий сходил к телеге, принес бутылку ханжи, нарезал хлеба, омуля. Налил в кружку, протянул Антониде, сказал:
— Выпей за свое везенье. За хорошую жизню при большевистской власти.
Она взяла кружку, растерянно посмотрела на Василия.
— Я не умею. Никогда не пила.
— За счастье надо... Не гневи господа, он для тебя старается. И ангел-хранитель тоже... Все выпей.
Антонида рассмеялась, озорно тряхнула головой:
— Ну все, так все. Пусть не серчает господь с ангелами!
Запрокинула голову, выпила большими глотками. Василий тоже выпил, еще налил Антониде полкружки.
— Будто горячие учли проглотила. — Она вытерла слезы.
— Пей, девка. Веселися.
— А что? И выпью...
Скоро в голову ей полезли смешные мысли, стало казаться, что деревья приплясывают, вокруг громкая музыка. Она хохотала, отталкивала прочь Василия, не могла совладеть с его руками... Кричала, звала на помощь. И снова смеялась. Вдруг со охватила какая-то ленивая, сладкая истома.
...Василий разбудил ее под вечер.
— Хватит валяться, — сказал он, будто ничего не произошло. — Выпей чаю, да поехали.
Антонида плакала, билась головой о телегу. Они не стали никуда заезжать на ночлег, переспали в сенном сарае, возле дороги.
Неподалеку от Густых Сосен, Василий свернул коня в лес, в густые темные заросли. Антонида закрыла лицо руками, словно замерла.
Когда они потом снова выбрались на дорогу, Василий бросил ей свою старую шинель, сказал:
— Прикройся, срамница. Платье до пупа разодрано.
— Улусники! — негромко, но внятно заговорил старый Цырен.
В юрте сидели старики и молодые парни, улусная беднота, курили вонючий самосад, тяжелый дым не поднимался кверху, а бурыми клочьями перекатывался внизу. На почетном месте, на толстых серых войлоках сидел приезжий старик с редкой седой бороденкой. Был он в синем выцветшем халате, в шапке с новой красной кисточкой, на коленях держал морин-хур со смычком из конского волоса.
— Улусники! — повторил Цырен. — У нас дорогой гость, уважаемый Иринчей-бабай. Ни у кого из богачей нет столько овец, сколько у нашего Иринчей-бабая улигеров, метких пословиц, хитрых загадок. Послушаем, о чем говорится в заветных преданиях, чему поучает мудрость отцов и дедов...
Он протянул старику полную чашку араки. Тот принял, пальцем брызнул в стороны по нескольку капель, поднял чашку над головой, громко сказал «мэндэ». Бросил в очаг кусочек мяса.
