Безотрадное будущее, которое ждет их с Лукасом, — это не новая мысль, нет, она возвращается снова и снова, как привычная зубная боль, так что уже успела наскучить. Ей хотелось бы отделаться от этих мыслей и немного поспать. Почему же кузен, чье тело и тощее, и мягкое одновременно, не чувствует холода, тогда как она, у которой, несомненно, несколько кило лишнего веса, уже начала дрожать? В холодные ночи они с мужем спят, тесно прижавшись и согревая друг друга. Почему же тело кузена ее не греет? И не только не греет, но даже, кажется, забирает у нее тепло. Может, он по природе холодный, как и бесполый?
Она чувствует настоящую злость, и, словно ощутив это, мужское существо рядом с ней шевелится.
— Прости, — бормочет он, выпрямляясь.
— Простить за что?
— Я сбился с пути.
Она не может взять в толк, о чем он говорит, но не собирается уточнять. Он валится на сиденье и тут же снова засыпает.
Где же Бог среди всего этого? Ей все труднее и труднее ладить с Богом Отцом. Та вера в Бога и Его промысел, которая у нее была, утрачена. Безбожие: наследие от безбожников Кутзее, вне всяких сомнений. Когда она думает о Боге, все, что она может себе представить, — это бородатая фигура с громовым голосом и величественными манерами, которая живет в особняке на вершине горы, где суетятся армии слуг, угождая Ему. Как настоящая Кутзее, она предпочитает держаться подальше от подобных людей. Кутзее искоса смотрят на людей с самомнением, отпускают вполголоса шуточки на их счет. Быть может, она не так хорошо умеет шутить, как остальные члены семьи, но находит, что Бога трудновато вынести.
Вот тут я должна возразить. Вы действительно заходите слишком далеко. Я не говорила ничего подобного. Вы вкладываете в мои уста свои собственные слова.
Простите, вероятно, я увлекся. Я это исправлю. Смягчу.
Отпускают вполголоса шуточки. И тем не менее есть ли у Бога, в Его бесконечной мудрости, какие-нибудь планы насчет них с Лукасом? Насчет Роггевельда? Насчет Южной Африки? Быть может, то, что выглядит сегодня просто хаотичным, хаотичным и бессмысленным, в будущем окажется частью какого-то огромного благого замысла? Например, как можно объяснить, почему женщина в расцвете лет должна проводить четыре ночи в неделю и спать одна в убогом номере на третьем этаже «Гранд-отеля» в Кальвинии, месяц за месяцем, не исключено, даже год за годом, и конца этому не видно, и почему ее муж, прирожденный фермер, должен тратить почти все свое время на то, чтобы возить на грузовике чужой скот на бойни в Паарл и Мейтланд? Есть ли этому какое-то объяснение, помимо того, что без дохода, который приносит их надрывающая душу работа, ферма разорится? И есть ли объяснение тому, что эта ферма, ради которой они ишачат, чтобы держать ее на плаву, в свое время перейдет не к их родному сыну, а к какому-нибудь невежде-племяннику ее мужа, если ее до тех пор не отнимет банк? Если в огромный благой замысел Бога никогда не входило, чтобы эта часть мира — Роггевельд, Кару — приносила доход от фермерства, каковы же тогда были Его намерения? Должна ли эта земля снова вернуться в руки volk, который будет продолжать, как в старые времена, бродить из одного района в другой со своими стадами в поисках новых пастбищ, опрокидывая и затаптывая изгороди, а в это время такие, как они с мужем, будут угасать в каком-то забытом богом уголке, лишенные собственности?
Подобные вопросы бессмысленно задавать Кутзее. «Die boer saai, God maai, maarwaar skuil die papegaai?» — скажут Кутзее с усмешкой. Вздор. Нелепая семья, ветреная, неосновательная — клоуны. ‘n Hand vol vere — горсточка перьев. Даже единственный член этой семьи, на которого она возлагала какие-то надежды, тот, что спит сейчас рядом с ней, оказался несерьезным человеком. Сбежал в большой мир, а теперь с позором вернулся в этот маленький мирок. Неудавшийся беглец и к тому же неудавшийся механик, по чьей вине ей сейчас приходится мучиться. Неудавшийся сын. Он будет сидеть в этом пыльном унылом старом доме в Мервевилле, глядя на пустую, палимую солнцем улицу, зажав в зубах карандаш и пытаясь сочинять стихи. «О droe land, о barre kranse…» — «О выжженная земля, о бесплодные скалы…» Как там дальше? Разумеется, что-то насчет weemoed — меланхолии.
Она просыпается, когда по небу тянутся первые розовато-лиловые и оранжевые полосы. Во сне она каким-то образом повернулась так, что теперь голова кузена, все еще спящего, оказалась у нее не на плече, а на мягком месте. Она с раздражением высвобождается. Глаза у нее припухли, кости ноют, ужасно хочется пить. Открыв дверцу, она вылезает из машины.
Воздух холодный и неподвижный. Прямо у нее на глазах, тронутые первыми лучами солнца, ниоткуда возникают колючие кустарники и пучки трав. Кажется, что она присутствует при первом дне творения. «Боже мой!» — шепчет она, ей хочется опуститься на колени.
Поблизости раздается какой-то шорох. Она смотрит прямо в темные глаза маленькой антилопы, та всего в двадцати шагах, антилопа смотрит прямо на нее осторожно, но не пугливо, пока что нет. «Му kleintjie», — говорит она. — «Моя маленькая». Больше всего ей хочется обнять антилопу, излить на нее свою внезапно вспыхнувшую любовь. Но прежде чем она успевает сделать первый шаг, «маленькая» поворачивается и мчится прочь, стуча копытцами. Пробежав ярдов сто, останавливается и, обернувшись, снова рассматривает ее, а потом более неспешным шагом уходит по отмелям, в высохшее русло реки.
— Что это? — слышится голос кузена. Он наконец проснулся и вылез из грузовика, зевая и потягиваясь.
— Антилопа, — отрывисто отвечает она. — Что будем делать теперь?
— Я пойду в Мервевилль, — отвечает он. — А ты жди здесь. Вернусь к десяти, самое позднее к одиннадцати.
— Если мимо проедет машина и меня предложат подвезти, я соглашусь, — говорит она. — В любом направлении, я согласна.
Он выглядит очень неопрятно: волосы растрепаны, борода всклокочена. «Слава богу, мне не нужно просыпаться рядом с тобой в постели каждое утро, — думает она. — В нем мало мужского. Настоящий мужчина справился бы лучше».
Солнце показывается над горизонтом, она уже чувствует его тепло на своей коже. Возможно, мир и принадлежит Богу, но Кару прежде всего принадлежит солнцу.
— Тебе бы лучше отправляться в путь, — советует она. — День будет жарким. — И наблюдает, как он удаляется с пустой канистрой на плече.
Приключение — быть может, лучше всего думать об этом так. Здесь, в глуши, у них с Джоном приключение. Кутзее будут годами вспоминать об этом. «Помните, как у Марго и Джона сломалась машина на этой богом забытой дороге из Мервевилля?» А между тем, пока она ждет конца своего приключения, чем бы ей развлечься? Потрепанная инструкция от его пикапа «Датсун», больше ничего. Никаких стихотворений. Замена шин. Уход за батарейками. Советы, как сэкономить бензин.
В грузовике, стоящем на солнце, становится жарко и душно. Она укрывается в его тени.
На дороге появляется призрак: в жарком мареве возникает сначала торс мужчины, потом, постепенно, осел и повозка. До нее даже доносится цокот копыт осла.
Теперь фигуру уже можно разглядеть. Это Хендрик из Вулфонтейна, а за ним, в повозке, сидит ее кузен.
Смех и приветствия.
— Хендрик навещал дочь в Мервевилле, — объясняет Джон. — Он подбросит нас на ферму — конечно, если согласится осел. Хендрик говорит, мы можем привязать «Датсун» к повозке, и осел его дотащит.
Хендрик встревожен.
— Nee, meneer! — возражает он.
— Ek jok maar net, — успокаивает его кузен. — Это просто шутка.
Хендрик — человек средних лет. В результате неудачной операции катаракты он потерял зрение на одном глазу. Кроме того, у него какие-то проблемы с легкими, так что при малейшем физическом усилии он дышит со свистом. Как от работника от него мало проку на ферме, но ее кузен Майкл не гонит его, потому что так тут принято.
У Хендрика есть дочь, которая с мужем и детьми живет под Мервевиллем. У мужа была работа в городке, но, кажется, он ее потерял, дочь занимается домашней работой. Наверно, Хендрик выехал от них засветло. От него исходит слабый запах сладкого вина, когда он слезает с повозки, она замечает, что он пошатывается. Раннее утро, а он уже под хмельком — что за жизнь!
