– Ната, назад! – крикнула мама.

А Володя при этом бросился вперед, схватил сестренку и подбежал к матери.

Пахло горьким дымом и чем-то до тошноты сладковатым. В конце переулка торчал кусок стены с черными провалами вместо окон, груда камней, кривые, как змеи, рельсы стояли торчком, и все это было подернуто как бы туманом. Сквозь пыльно-дымную завесу видны были, будто серые тени, фигуры людей с ломами, лопатами, тачками.

«Мираж», – промелькнуло в голове Володи.

А мама сказала:

– Разбомбили. Что же будет?..

– Что же будет? Что же будет? – говорила как бы про себя Галина Фёдоровна, обнимая и целуя мужа. Но тут же спохватывалась и успокаивала его: – Ты, Матвей, главное, не волнуйся о нас. Володя мне уже помощник, а Наточка послушная… Наташа, ты куда? Иди к маме. Ну?!

Это было на вокзале в один из первых дней войны. У вагонов плакали женщины, но были и такие, что сдерживали слезы и только молча смотрели на мужей, сыновей, братьев и отцов, непривычно остриженных под машинку, в мешковатых, еще не обносившихся гимнастерках. Некоторые из них шутили и смеялись, чтобы скрыть свое волнение.

Ната сказала на своем шепелявом детском языке, сказала так просительно, так от души:

– Мама, пусть эти дяди не едут… Пусть эти тети не плачут… Не надо ехать, не надо плакать…

Это было, наверно, самое длинное, что девочка сказала в своей жизни. Она взяла своими маленькими руками большую руку отца, крепко-крепко прижала ее ладонью к своему лицу и не отпускала. А когда почувствовала, что отец хочет высвободить свою руку и, значит, уйти, оставить их, тихо спросила:

– Папа, ты далеко?

– Далеко.

– Так далеко, что не видно?

– Не видно, доченька.

– Далеко – плохо, – сказала Ната.

А Матвей Тимофеевич ответил, сказав тихо, как бы про себя:

– Далеко от глаз, да близко к сердцу.

Это были последние минуты прощания.

Галина Фёдоровна взяла Наташу за руку:

– Стой здесь, доченька.

Уже вдоль состава пронеслась команда:

– По вагонам!

Черные рупоры передавали какие-то слова, но разобрать их нельзя было. Наташа твердила теперь одно короткое «Не надо» – и плакала.

А Володя сказал ей строго:

– Перестань плакать. Надо! Поняла?

– Угу, – мотнула головой Наташа.

Она уже была на руках у отца, целовала его в продымленные губы и не плакала…

Засвистел где-то в хвосте поезда главный кондуктор, гуднул паровоз, звякнули буфера, вагоны отъехали чуть-чуть назад, а потом плавно покатились вперед.

Галина Фёдоровна стояла как-то особенно прямо, обняв руками Володю и Нату: сына – за плечи, а дочку – за шею.

Она не плакала, но то ли от паровозного пара и дыма, то ли от тумана, которого в действительности не было, глаза видели плохо, и лицо Матвея Тимофеевича расплылось и исчезло, как только тронулся поезд.

Теперь виднелся только красный огонек на последнем, хвостовом вагоне длиннющего поезда; здесь, на перроне, стало тише, хотя женщины и дети не расходились, стояли и смотрели вслед уходящему вдаль огоньку.

И в этой тишине Володя услышал, как громко и сердито говорил стоящий рядом с ним немолодой человек в очках и в шляпе, из-под которой выбивались седые волосы. Он очень походил на Володиного классного руководителя, хотя был постарше и поплотнее.

– Тоже мне придумали новые слова! – кипятился старик. – «Культурная ценность»! И еще, видите ли, «подлежит сохранению в тыловых условиях»!

Говорил он это молодому человеку, который как бы оправдывался:

– Так я ведь случайно вас увидел.

– Мама, пойдем, – тихо сказал Володя. – Ты слышишь, мама?!

– Да, да, – кивнула Галина Фёдоровна. Она смотрела в туманную даль, которая поглотила поезд и в нем ее мужа. И хотя поезд этот давно исчез за светофором и какими-то большими привокзальными зданиями, ей виделось, как Матвей Тимофеевич спокойно и деловито располагается на полке, как он нетороплив, будто едет в командировку от завода или по каким-нибудь своим делам.

Да, так оно и было. В вагоне командир отделения Ратиков рассказывал молодым, на днях только надевшим форму красноармейцам, как он в первый раз попал на военную службу.

В широко раскрытых дверях вагона виднелись зеленые поля и желтые избы, а возле них маленькие фигурки людей. Они махали платками и шарфами и, должно быть, что-то кричали, но слова не долетали сюда, в вагон, где, усевшись на полу, молодые бойцы окружили Матвея Ратикова, который был меньше многих по росту, но сейчас казался им великаном.

Ратиков был старшим по команде. В петлицах у него поблескивали маленькие треугольнички. Красноармейская форма сидела на нем более ладно, чем на новобранцах. Матвей Ратиков в этом вагоне считался самым бывалым воином.

В первый раз Матвей Ратиков надел форму красноармейца за много лет до войны, когда его, как положено всем мужчинам, призвали на действительную военную службу.

Нелегки были первые дни этой службы.

«Шагом марш и ать-два левой!» – это он освоил быстро. А вот утренняя побудка, когда спать еще так хочется, будто только что заснул, – к этому привыкнуть было трудно. Запомнилось первое утро в казарме. Пока сбросил сон, повернулся, спустил на пол ноги, огляделся в новом месте, прошло пять минут. А ведь как раз за столько времени надо было собраться и заправить койку. Опоздал молодой солдат. И в первый день военной службы получил наряд вне очереди: чистить на кухне картошку. Когда несколько лет спустя рассказывал об этом сыну, Володя спросил отца:

– А за что наряд?

– В наказание.

– А за что наказание?

– За то, что все койки были заправлены без складочки гладко-гладко… А моя разлохмаченная.

– Ну и что, что разлохмаченная? Придирались? Да? От этой твоей койки враги нас не победили бы? Да?

– Как знать. Солдат должен с первого дня службы, с утра, с первой минуты, делать все точно и отлично. Сегодня койку опоздает заправить, завтра не успеет почистить винтовку, портянку плохо намотает…

– Ну и что?

– Грязная винтовка может заржаветь. А враги пульнут в солдата. Крыльев нет, а летает бойко. Это у нас так о пуле говорят. Ржавая винтовка – никудышный солдат. А плохо ногу обмотал портянкой – ногу эту до крови разотрет, от своих отстанет, опять его врагам в одиночку убить ничего не стоит.

Володя молчал. Тогда хоть и не все понял, но запомнил, что говорил отец. И спросил:

– И ты научился заправлять койку?

– Научился.

– За пять минут?

– Нет. Пять минут – это было в первые дни. А потом за четыре минуты и за три.

– А ты говорил, что тебя на военной службе два раза наказывали… Второй раз за что?

Матвей Тимофеевич помолчал, а потом произнес, как бы думая вслух:

– Наказывали?.. Нет, Володька, не наказывали, а учили. Привезли нас, значит, необученных, зимой в лес. Я был тогда командиром отделения. Ух и холода же тогда были! Снег скрипел под ногами, деревья трещали от холода, а мороз жег щеки и спирал дыхание. А потом вдруг оттепель. Ну и приказали нам срубить и собрать такой небольшой дом в лесу для нашего взвода. Работали днем и ночью при кострах. Построили точно к сроку.

– А за что ж наказали? – спросил Володя.

– Погоди. Не забегай вперед батьки в пекло. Понял?

– Понял.

– Я ж говорю: не наказали. Просто приехал командир, зашел в наш дом, попрыгал, проверяя половицы, и провел ладонью по стенам, как бы поглаживая их.

– Понравилось, как построили?

– Опять. Ну погоди. Вышел, значит, командир на снег и сказал, помню, не громко, так, будто и не приказывал, а советовал: «Разобрать и сложить заново».

– Ну?!

– Вот тебе и «ну»! И срок дал в два раза меньший, чем раньше. Во как!

– А почему?