Глава 2

Случилось все на исходе Года Зеленой Гадюки и после года ненавистной Седой Крысы. Крыса в тот год не зверствовала очень, да только люди говорили, что то еще хуже, чем если бы собрала она свою жатву обычную. По стране, где засухой урожай побило, где залило. Дубны же сия участь минула. Казалось, что забыла она о маленьком городке на западе Алларии.

Мне же шестнадцать сровнялось.

Ливко уже в дом наш ходить начал, почти как к себе. Мать моя ворчала, да не гнала, видя, что собакой побитой на нее глядит. Но и решения своего менять не спешила.

— Ты, Девена, можешь на меня злиться, но смотреть на них больше сил нет, — сказал тогда Дайко матери в средине осени. — Так что не мотай им душу.

Мать тогда устало на табуретку села, расставила тарелки с кашей на столе, да только нам с Лидко кусок в горло не лез. Ждали, что мать скажет на то.

Она же вздохнула, посмотрела мне в глаза, словно по ртути в них гадать смогла бы и махнула рукой:

— Делайте что хотите.

Я даже не сразу и поверила, что так мать добро на нашу свадьбу дала. Ливко же от радости подскочил, обнимал и мать, и Дайко, и Малько. Ну и меня.

Особенно крепко обнимал, когда на порог его проводить вышла.

— Наконец дождался, — шептал он мне, к груди прижимая. — Завтра же в храм пойдем.

— Люди дурное подумают, — попыталась возразить я. — Может, не будем спешить так?

— Плевать мне на них, — ответил Лидко. — Или может, передумала?

Я на то головой мотнула.

— Куда я от тебя?

После того, как он домой ушел, я же всю ночь глаз сомкнуть не могла. Все мне казалось, что беда на мой порог ступила. И от щемящего чувства того в груди, даже дышать тяжко становилось, того и гляди задохнусь. От того и просидела я в темноту за окном вглядываясь. И чудилось мне, что по улицам Седая Крыса ходит, да пищит так злорадно, будто ведомо ей больше, чем мне глупой. Раз даже показалось, что смотрит на меня из темноты своими глазками-бусинками, ртутью налитыми. Да от того взгляда дурно становилось. И только когда солнце на востоке забрезжило, смогла хоть ненадолго забыться.

Вот поутру и встала я серее обычного, да еще и с красными уставшими глазами. И слабость такая в теле была, что от свадьбы долгожданной никакой радости не чувствовалось.

Мать, меня в наряд невесты одевая, все поглядывала тревожно. Но не спрашивала ничего. Может, ждала, что сама скажу, может потому, что углядела в том обычную для невесты тревогу.

К храму я шла через весь город на деревянных ногах, да за руку жениха вцепившись так, словно кто утащить его мог. Тревога моя с каждым шагом нарастала, дышать не давала. А когда в конце улицы Храм показался, и вовсе ноги подкосились. Захотелось махнуть на все да бежать куда подальше. Но едва на Лидко своего глянула, как собралась, губу закусила и, стараясь не спотыкаться на каждом шагу, пошла за ним.

Встретил же нас давешний храмовник. За годы он еще больше вширь раздался, да одежды его, по заветам храмовым скромные, стал золотом расшивать. Щеки на стороны свесил, да на хомяка стал походить.

Нас же с Лидко, когда увидел, в глазах его огонь нехороший зажегся. Тогда я и поняла, что меня так тревожило. И уже и не нужно было вслушиваться в его речь, в которой он важно говорил, что боги меченым благословения никак дать не могут. Потому как грязны мы перед храмом и богами. Лидко тогда побелел весь, кулаки сжал, вот-вот опять в драку полезет.

— Не нужно, — дернула я его за рукав, — только хуже сделаешь.

На площади же стала толпа собираться. Со всех сторон на нас смотрели, да шептались. Казалось, кто-то гнездо змеиное потревожил. И от шелеста этого, мне совсем худо стало. На руке жениха своего повисла, чтоб на потеху всем не свалится.

Дайко тогда здорово с храмовником поругался, тот даже отлучением грозился. Да он только рукой махнул, выходя из храма.

— Сами решите, как дальше быть, — сказал он, в глаза не глядя, а как до меня дошло, о чем он, я и охнула.

— Придумаем что-нибудь, — уверенно сказал Лидко. — В другой храм пойдем, в третий. Все равно на Крыске женюсь.

Дайко же только кивнул, да забравши мать и Малько домой пошел. Мать же мне шепнула, перед тем, что если сердце любит, то никакой ему храм не указ.

Скандал у храма надолго затянулся, потому, когда расходиться люд начал, на город уже сумерки опускались.

Так мы и пошли в дом к Лидко. Мать его с младшим к родственникам пошла. Потому как молодым мешать не следует. И дом нас пустотой встретил и темнотой. Странно как, должна я была хозяйкой в дом войти, в котором родилась. А видно таки на роду мне написано было иначе.

Лидко ж тяжело на лавку опустился, голову рукой подпер, да и застыл так, даже свечки не зажегши. Но даже в темноте видно было, как поникли плечи, слышно как вздыхает тяжко.

Я же тихонько рядышком присела, да руку его в свои взяла.

— Ничего, Крыска, мы что-нибудь придумаем.

— Угу, — не стала я с ним спорить, а сама понимаю, что если придумает, то в дом беду накличет. — Придумаем, конечно.

И решилась. Встала, подошла к нему, близко, да пальцы в волосы запустила, поцеловала крепко. И так целовала, пока не стал дышать тяжело, да обнимать крепче. А потом и вовсе пояс распустила. И как только к ногам моим он упал, Лидко дернулся, будто ударила его.

— Не надо. Не по-людски это, — сказал он, чуть не задыхаясь.

Я на то еще раз угукнула, да стала с него рубашку стягивать.

— Так и я не человек вовсе. Колдовка. А колдовкам и не такое можно, — сказала я, сглотнув ком в горле.

— Глупости говоришь, — зашептал Лидко, обжигая плечи горячим дыханием. — Жена ты моя. Чтобы не говорили.

И на руки подхватил, на кровать уложил. Да только была она для меня, как гвоздями мелкими набита. Хотелось зареветь в голос, но от того я только жарче на поцелуи его отвечала, да обнимала крепче. А когда таки женой меня сделал, всхлипнула, почти вскрикнула. Но не от боли, что в первый раз бывает, а от того, что увидела, жизнь я Лидкову, одним мигом перед глазами промелькнувшую. И не было в той жизни мне места.

— Больно тебе? Прости, Крыска, — встревожился он.

Больно было. Да болело не тело. Душа болела. Я же, чтобы не спрашивал ничего больше, только к губам его припала, надышаться стараясь. Пусть будущего у нас и не будет, но сейчас-то мой он только.

— Мать твоя злиться будет, — сказал Ливко когда мы, обнявшись в темноте лежали, да дыхание выровнять смогли.

— Будет, — не стала я с ним спорить. — Только не нас с тобой.

— Уедем тогда. На восход подадимся. Там гляди и храм найдем. По закону женой станешь мне. Или вообще в Таххарию.

Я молчала на то. Что было говорить, если знала, что не будет этого. Потому просто прижималась к нему. Запах его вдыхала, запомнить старалась.

— Нет, Лидко, не поедем мы никуда. Здесь останемся, — сказала я. — Не сбежишь от судьбы.

Так и встретили мы Год Рыжего Кота, вроде и мужем и женой стали, а на деле…

А на деле, хоть и забрал меня Лидко к себе в дом, да перед людьми женой назвал, а Ливка за меня горой вставала, как только кто слово худое скажет, да разве людям рот закроешь? Досталось и мне, и матери моей. Лидко хмурый ходил, да подрался с соседом как-то. Ливка вздыхала только, да говорила, что образуется все со временем.

— Легко тебе мать говорить. Они ж жену мою любимую, колдовкой, да гулящей зовут, — вздыхал Лидко. — А как дети пойдут? Тогда что?

Что на то было говорить? Я его по голове гладила, зная, что уже не долго нам с ним мучиться.

А случилось это летом того же Года Рыжего Кота. В городок наш маленький приехал воевода Савхар, который по праву землями этими владел. Получил он их еще в первую войну с Таххарией, которая была еще когда моя мать под стол пешком ходила. Но толи не было ему до земель этих толи дела, толи нужды, но до этого его в Дубнах ни разу и не видели.

Был он не стар, но уже и не молод. С носом крупным, да окладистой бородой, сединой побитой, да синими глазами внимательными. Люд же когда увидел его, с отрядом в город въехавшего, из домов повысыпал, не зная чего и ждать. Управляющий, которого в городе за хозяйственность любили, встретил его, в пояс поклонился, да в дом свой пригласил.