Он собирал воду тряпкой и отжимал ее в ведро. Она работала мусорным совком, и довольно ловко. Оба они были мокрые от пота, воды и пара, а старикашка реял над ними, не переставая браниться и жаловаться.

– Надо быть самой фантастической коровой.

– Не предупреждали вы меня! Не предупреждали, и все!

– Самой надо соображать! Самой! Голова вам на что?

– Нет, таких людей нельзя селить в современном доме! – Это уже старикашка. – Это же дикие люди! Таким надо жить в деревне, в кишлаке. Из шайки мыться!..

– Я вам говорил, что струя слишком сильная?

– Нет, не говорили!

– Я вам…

– Не говорили, не говорили, не говорили!!!

– Из шайки, из корыта мыться, но не в ванне.

– Второе ведро возьмите, я вам говорю! В кладовке!

– Откуда мне знать, где тут у вас кладовка!..

– Нет, я все понимаю! – Это – старикашка. – Я сам интеллигентный человек. Но ежегодно устраивать потоп. Ежегодно!

И звенит совок о край ведра, и всхлипывает залитая слезами Лидочка, и ужасно кряхтит Малянов, ползая на коленках по мокрому кафелю пола.

Малянов стоял над своим рабочим столом, тщательно утирался большим махровым полотенцем и тупо рассматривал огненно-красный контур на чертеже, забытом на столе. По всей квартире было натоптано мокрыми ногами, входная дверь распахнута настежь, гремел мусоропровод с лестницы, и доносились из кухни душераздирающие рыдания.

Малянов тяжело вздохнул, смял чертеж с красным контуром, бросил бумажный комок на пол и, растирая полотенцем спину, направился в кухню.

Все уладилось, впрочем, наилучшим образом. Они вкусно и с аппетитом поужинали, выпили водочки из роскошной импортной бутылки, потом откупорили хванчкару. Лидочка раскраснелась, развеселилась и чудо как похорошела. Малянов в свежей белой сорочке и причесанный выглядел почти элегантным – мешала, однако, трехдневная щетина. Разговоры велись самые легкомысленные. Например, о ложной памяти.

– Да нет же, Дмитрий Алексеевич! Я все помню совершенно отчетливо! И эту вашу ярко-желтую рубашечку, и голос ваш, и какие стихи вы мне читали над морем.

– Какие же?

– «Старый бродяга в Аддис-Абебе, покоривший многие племена…»

– Гм. Мо-от быть, мо-от быть. Но, золотко мое…

– Ирина нас познакомила, а потом сама же и ревновала ужасно.

– Вполне! Вот это – вполне! Очень похоже на мою первую жену. Но, Лидочка, поймите. Да, я люблю женщин. К чему скрывать? И они меня любят. И у меня было их много. И моей первой жене это чертовски не нравилось. Но, деточка, не настолько же много их у меня было, чтобы я забывал целые эпизоды!

– А как пограничники за нами гнались, тоже не помните?

– Нет. А почему это за нами вдруг погнались пограничники?

– Мы сидели с вами на пляже поздно вечером. Они прошли мимо, а вы прошептали им вслед таким зловещим шепотом, на весь пляж: «Место посадки обозначьте кострами».

Малянов радостно ржал, мотал щеками и приговаривал:

– И все-таки не было этого ничего. Не было! Ложная память, дитя мое, ложная память. Это все вам приснилось.

Лидочка с почти священным трепетом рассматривала пустой уже панцирь омара, в то время как Малянов излагал ей предысторию сегодняшнего ужина.

– …И вино, и водка, и зелень, и все эти вкусности. Представляешь, мать? – Они уже были на «ты».

– И все оплачено?

– И все оплачено! Кем? Не знаю. Как все это получилось? Представления не имею.

– Но ведь ты понимаешь, Митя, что так не бывает. Даром ничего не бывает. За все приходится когда-нибудь платить. И хорошо, если деньгами. Потому что если не деньгами, то чем же?

Лидочка говорила все это так серьезно, с такой неожиданной печалью и горечью в голосе, что Малянов, убиравший столовой ложкой остатки салата, приостановил свое занятие и посмотрел на нее с сомнением.

Строгая и грустная девушка сидела перед ним. Красивая. Очень чужая и странная. За спиной ее качалась и шевелилась на стене огромная бесформенная тень. А омар в тонких пальцах шевелился как живой и словно пытался вырваться, освободиться, уползти куда-нибудь подальше.

В легком разговоре возник явный и неприятный перебой. Оба молчали. Оба искали, что сказать, и не находили. Малянов несколько судорожно схватил бутылку и принялся старательно подливать вино в стаканы, и без того полные.

– Ну-ну уж, прямо-таки… – промямлил он. – С-слушай. Да! А какие у тебя, мать, планы в нашем прекрасном городишке?

– Планы? – Этот простой вопрос привел, по-видимому, Лидочку в полное недоумение. Она явно не знала, что на него ответить. – У меня?

– У тебя, у тебя.

– А что тут у вас есть?

– Н-ну, как что? Море. Пустыня вон, за сопками. Все есть. Обсерватория. Старый город. Мечеть одиннадцатого века. Слушай, старуха, ты все равно стоишь, достань-ка вон там, с полки, альбом.

Лидочка сейчас же послушно вскочила за альбомом, и Малянов, оживившись, принялся рассказывать про мечеть и про обсерваторию, иллюстрируя свою импровизированную лекцию фотографиями из альбома.

Потом, когда со стола было убрано, сели пить чай с вареньем. Малянов все порывался рассказать о своей работе, но Лидочку это совсем не интересовало. Более того, разговоры о маляновской работе не то злили, не то раздражали ее.

– Не надо, Митя! Не хочу!

– Нет, мать. Ты попробуй представить себе эту картину: жуткая черная бездна, пустота… пустота абсолютная, человек не может себе такую даже вообразить – ни пылинки, ни искорки, ничего! И ледяной холод. Мрак и холод. И вдруг, словно судорога, – взрыв, беззвучный, конечно, звуков там тоже нет. И эта мрачная пустота… это пустое пространство содрогается и сминается, как пластилиновая лепешка.

– Ну не надо, Митя! Я прошу вас, пожалуйста. Не могу я, когда вы об этом говорите и даже думаете. Я не шучу, не смейтесь.

– Старуха! – возмутился Малянов. – Ведь мы с тобой выпили на брудершафт!

– Ну, хорошо, ну, «ты»!.. Только не надо больше про это.

– Эх, Ньютону бы об этом рассказать! Вот бы старик воспламенился! Это он только языком трепал: гипотез, мол, не измышляю. Гордое смирение! А у самого воображение работало о-го-го!

– Я, слава богу, не Ньютон.

– Старушенция! Я же популярно… без математики…

– И популярно не надо. Не думай об этом.

– Невозможно, мать. Когда я работаю, я думаю только о работе.

– А ты не думай. И не работай. Черт побери, Дмитрий! Ты ведь сидишь рядом с женщиной!.. И что это за мужики пошли…

– Дети и книги делаются из одного материала, – процитировал Малянов не без скабрезности.

– Что это такое?

– Бальзак. Или Флобер. Не помню точно.

– Не понимаю.

– А что тут понимать? Либо детей делать, либо книги. Одновременно – не пойдет. Материала не хватит.

– Глупости какие!

– Безусловно. Но сказано элегантно. А может быть, не так уж и глупо, если призадуматься.

– Не надо призадумываться!

– Ох, до чего же вы, бабы, не любите призадумываться!

– А нам это ни к чему. Мы и так все знаем. Наперед. Ведь Ева съела яблоко, а Адам, бедняжка, только надкусил.

Малянов посмотрел на нее критически. Да, она явно кокетничала. Она пыталась ему понравиться, бедняжка. Старалась показаться значительнее и умнее. Но слишком уж она была непривлекательна в дурацком своем наряде и безобразных очках. И косая вдобавок!

– Эх, мать… – Малянов поднялся и налил еще чаю, себе и ей. – Жаль мне вас. Думать – это, брат, прекрасно! Это единственное, что отличает нас от обезьяны. Иногда меня вдруг осеняет: вот сижу я за столом, такой маленький, такой жалкий, ничтожный, крошка, пылинка, полпылинки… а в мозгу у меня – вспыхивают и гаснут вселенные!.. Когда я осознаю это… Старуха! Это ощущение я не променяю ни на какую женщину!.. Вот дети, это – да! Ребенок – это сгусток будущего. Это, мать, будит воображение… Это, знаешь ли… На самом деле… – Он вдруг оживился. – На самом деле, настоящие идеи, они похожи на детей, честное слово. Они зарождаются под черепушкой, как дети во чреве, и копошатся там, и сладко так толкаются… Ты рожала когда-нибудь, старуха? Нет? Ну, ты тогда не поймешь…