Форма провинциальной хроники уже встречалась у Достоевского в повести «Дядюшкин сон» (1859). Но здесь рамки и содержание нарисованной Достоевским картины были иными. «Дядюшкин сон» и по содержанию и по манере изложения был теснейшим образом связан с гоголевской традицией. Описанная здесь попытка Марьи Александровны насильно женить «дядюшку» — князя на своей дочери — такое же скандальное «необычайное происшествие», вносящее на одно мгновение острое драматическое начало в застойный быт обитателей Мордасова, как у Гоголя приезд Чичикова или Хлестакова. В «Бесах» изображена иная эпоха из истории русской провинции, жизнь которой в пореформенные годы утратила свою прежнюю замкнутость и патриархальную неподвижность, стала, в понимании Достоевского, зеркалом общей картины жизни страны со всеми присущими этой жизни беспокойством, противоположными социально — политическими тенденциями и интересами. Именно ощущение теснейшей связи между жизнью столичной и провинциальной России позволило Достоевскому избрать для своего романа — памфлета, направленного против русских революционеров, форму провинциальной хроники.
Стремясь в романе к максимальной, открытой политической злободневности, Достоевский переносит действие «Бесов» в небольшой губернский город, где в течение нескольких дней разыгрывается цепь уродливых и кровавых событий, напоминающих события нечаевского дела. Но роман был задуман Достоевским не просто как памфлетное изображение одного лишь изолированного эпизода из современной ему политической жизни. Нечаевское дело романист пытался осмыслить исторически, связать со своим пониманием предшествующей и современной идейной жизни русского общества.
В. И. Ленин, относившийся, по свидетельству В. Д. Бонч — Бруевича, к «Бесам» «резко отрицательно», отметил в разговоре с ним, что в этом романе «отражены события, связанные с деятельностью не только С. Нечаева, но и М. Бакунина». [302]
Развитие освободительного движения остро поставило перед русскими революционерами к концу 60–х — началу 70–х годов проблему создания революционной организации, так как та революционная организация, основы которой в начале 1860–х годов заложили Чернышевский, Добролюбов и их ближайшие единомышленники, была уничтожена в результате террора самодержавия. Нечаев пытался взять на себя решение этой задачи. Но стремясь, под влиянием идей Бакунина, решить ее авантюристическими методами, Нечаев наносил русскому освободительному движению огромный ущерб.
Авантюристические методы и анархистскую программу Бакунина и Нечаева гневно осуждали основоположники марксизма, многие русские революционеры той эпохи. [303]Маркс, Энгельс и их единомышленники, борясь с анархизмом Бакунина и авантюризмом Нечаева, стремились идейно вооружить русское революционное движение, поднять его на более высокую ступень. Достоевский подошел к нечаевскому процессу с принципиально иных позиций. Он упорно закрывал глаза на то, что авантюристические элементы, представителем которых был Нечаев, составляли ничтожное меньшинство среди деятелей тогдашнего освободительного движения, в то время как масса его участников отличалась исключительной моральной высотой, которую зачастую вынуждены были признавать даже их враги. Утрированные им черты нечаевщины Достоевский в «Бесах» пытался ложно изобразить в качестве наиболее «крайнего» проявления, квинтэссенции методов и психологии русских революционеров конца 60–х — начала 70–х годов. Критическое изображение Нечаева и нечаевской организации перерастает в романе в реакционный памфлет на все русское революционное движение той эпохи — движение, которое мыслится Достоевским как прямое продолжение столь же ненавистного ему в этот период западнического общественного движения 40–х годов. Достоевский объявляет «детей», русских революционеров 60–70–х годов, прямыми потомками «отцов» — «либералов — идеалистов»
(VII, 12), западников эпохи Грановского. Поэтому он выступает в «Бесах» против последних не менее злобно, чем против участников современного ему революционно — демократического движения. «Отцы» — либеральные деятели 40–х годов и их «дети» — нечаевцы, по мысли Достоевского, являются психологическим отражением двух фаз в истории постепенного отрыва русского образованного общества от народной «почвы» (которая отождествляется писателем с православием).
Таким образом, в «Бесах» доведена до своей высшей точки та характерная для Достоевского «путаница социальных адресов», [304]которая в той или иной мере проявляется во всех его романах 60–х и 70–х годов. Резко критикуя господствующие классы и крепостническую бюрократию за отрыв от народа (и приближаясь в этой критике временами к стихийно демократической точке зрения), Достоевский одновременно, вследствие реакционной предвзятости, предъявляет тот же самый упрек русским революционерам, готов объявить именно их взгляды. сгустком идей и психологии оторванного от народа, чуждого ему меньшинства. Это придает всей системе идей Достоевского в целом, выраженной в «Бесах», глубоко реакционный политический смысл. Вот почему не случайно позднее, в годы реакции, наступившей вслед за поражением революции 1905 года, «Бесы» стали излюбленным орудием политических ренегатов и «веховцев» в их борьбе с революционным движением.
Замысел романа — памфлета, направленного одновременно и против прогрессивных дворянских деятелей 40–х годов и против народнических революционеров 60–70–х годов, обусловил применение Достоевским в «Бесах» приемов политического шаржа, своеобразной, публицистически окрашенной карикатуры и литературной пародии. Мысль, высказанная при разработке плана «Жития великого грешника», — ввести в ткань романа образ Т. Н. Грановского и других реальных исторических лиц, причем не с целью исторически точного, достоверного изображения индивидуального облика этих деятелей, но с целью дать обобщения, «типы», воплощающие в понимании писателя нормы определенной, враждебной ему идеологии и культуры, — получила в романе широкое развитие. Возможно, что известное влияние на Достоевского при построении памфлетных образов романа (созданных путем отталкивания от определенных исторических прототипов) оказал своеобразно преломленный им опыт Тургенева (Бакунин и другие деятели 40–х годов как прототипы Б’удина), а также хронологически еще более близкий пример Салтыкова — Щедрина, воспользовавшегося в «Истории одного города» (1869–1870) сатирическими образами русских самодержцев, свойства характера которых Щедрин истолковал не только как их узко индивидуальные черты, но и как классическое выражение общих типических свойств представителей крепостнической бюрократии в прошлом и настоящем.
Центральному персонажу «Бесов» Степану Трофимовичу Верховенскому Достоевский сознательно придал черты «провинциального Грановского». Воспользовавшись для биографии Степана Трофимовича многими деталями биографии самого Грановского, а также В. С. Печерина и других либеральных деятелей 30–40–х годов, Достоевский создал характер, в котором благодаря провинциальным масштабам черты либералов 40–х годов отражаются в нарочито сниженном, окарикатуренном виде. Таким образом, фигура Степана Трофимовича в романе — это одновременно и ядовитая пародия на либеральных деятелей типа Грановского, и обобщенный сатирический образ их «подражателя» (VII, 12), массового, рядового носителя идей дворянского либерализма.
По тому же методу, который Достоевский применил, создавая образ Степана Трофимовича, построены и многие другие — главные и второстепенные — образы романа. При создании их Достоевский воспользовался чертами характера и деталями биографии реальных исторических лиц, но при этом нарочито снизил их, перевел в план реакционной политической пародии и карикатуры. Так, фигура самовлюбленного писателя Кармазинова, тайно сочувствующего «красным», явилась злобной карикатурой на И. С. Тургенева, литературная манера которого в его повестях 60–х и 70–х годов спародирована в романе. При создании образов самоуверенного и жестокого провокатора — авантюриста Петра Верховенского, главы изображенных в романе заговорщиков, и членов его кружка Достоевский отталкивался как от исторических прототипов от Нечаева и членов его группы. Иногда он соединял те характерные, как представлялось писателю, черты нечаевцев, которые он мог извлечь из газетных материалов, с психологическими чертами некоторых деятелей кружка Петрашевского, известными Достоевскому по личным наблюдениям. Так, прототипом одного из членов «пятерки» Верховенского — Виргинского, — фурьериста и домашнего тирана в одном лице, был друг Достоевского, в прошлом петрашевец, А. П. Милюков. Не только характеры многих персонажей восходят, таким образом, к определенным историческим прототипам, хотя и передают черты этих прототипов в смещенном, сниженном и шаржированном виде, но и ряд эпизодов романа представляет собой непосредственные отклики на те или другие эпизоды общественной жизни 60–х — начала 70–х годов, преломленные в тонах ядовитого политического шаржа (литературная кадриль на вечере у губернатора фон Лембке и т. д.).
