– До свидания, – оставшись в некотором недоумении, Лёня закрыл дверь.

   Волнуясь в предчувствии чего-то нехорошего, стал читать текст. Как оказалось, телеграмма была из его родной деревни, что в двухстах километрах от города Благое. В ней сообщалось, что скоропостижно скончался отец. Причина смерти не указывалась. Страх и отчаянье вмиг ввергли Лёню в оцепенение, и он так и остался стоять возле двери, покусывая нижнюю губу. Мысли лихорадочно прыгали.

Боже мой! Чего-чего, но подобного я никак не ожидал. Отец не болел, во всяком случае – ничего мне не сообщал, хотя… с отцом мы уже год как не виделись, живя практически рядом. Как же так?..

Стыдливо заныла душа.

Глаза ещё минуту растерянно пялились в текст, и он всё ещё оставался возле входной двери, но затем, почувствовав некоторую дрожь в теле, прошёл к дивану и сел. В душе нарастало отчаянье, сродни паники. Они не виделись год, и этот факт назойливо всплывал в мыслях, терзая душу. Свою маму он не знал, отец рассказывал, что она пошла неправильной дорогой и, скорее всего, уже умерла в какой-нибудь тюрьме. Они с отцом всегда жили вдвоём. Отец больше не женился и всего себя посвятил ему и служению людям, будучи священником в их деревне.

Чёрт, я всегда был одержим медициной! Дежурств понабрал столько, что с отцом встретиться было некогда. Только и делал, что думал о себе. На машину копил.

Лёня сидел на диване и его жизнь, словно кинолента мелькала перед глазами.

Отец регулярно писал мне, не уважал он телефон. Всё время говорил, что не слышит его. Чудак… Много работал, чтобы я жил в благополучии, в достатке. Всего себя отдавал работе.

   Наверное, впервые в жизни Лёня признался себе, что, редко видясь с отцом, всё же постоянно чувствовал его присутствие, его любовь, заботу. Тысячи невидимых ниточек связывали его с отцом и крепко держали на земле, не позволяя невзгодам сломить. Он легко поступил в институт, легко учился, ни в чём особо не нуждался. И вот, нити оборвались все разом, отца больше нет. Вдруг навалившееся одиночество повергло в страх. Ему было тридцать лет, но, как оказалось, он совершенно не готов остаться один на этом свете. Ощущая в груди невыносимое отчаянье и боль от невозможности повернуть время вспять, чтобы хоть на минуту увидеть отца, заглянуть в его глаза, ощутить теплоту пожатия его руки и не в силах больше терпеть эти муки, Лёня встал и быстро оделся. Достав из заначки под матрасом всю наличность, которая у него была, ушёл в ночь.

   До областного центра добрался без проблем: на фуре, которая ехала как раз в нужную ему сторону, мало того – доехал бесплатно. Водитель, узнав, что он дипломированный хирург, стал задавать ему вопросы, и гонораром за консультацию явилась как раз бесплатная поездка. Поблагодарив, Лёня вышел в областном центре. Время было уже почти десять вечера. Если по выходу из дома, будучи в некотором волнении, он не почувствовал резкого похолодания, то, стоя на обочине областной дороги в ожидании попутки, ощутил это по полной. Была осень. Точнее – начало ноября, и если утром ещё светило солнце, то к вечеру небо заволокли свинцовые тучи, подул холодный северный ветер, температура воздуха явно приблизилась к нулю. Одет он был в лёгкую демисезонную куртку, на ногах осенние туфли. Торопясь выскочить из квартиры на воздух, ожидая, что на улице душевная боль утихнет, он, ко всему прочему, ещё и забыл надеть шапку. И вот сейчас Лёня стоял на обочине дороги, продуваемой со всех сторон холодным, пронизывающим насквозь ледяным ветром, в своей лёгкой курточке и без шапки, без перчаток. Мало того, пошёл снег. Сорок минут ожидания, но ни одна, пусть даже захудалая, лошадёнка не проехала в сторону их деревни. Единственный фонарь, под которым он стоял, едва освещал местность и, раскачиваемый ветром, жалостно поскрипывал. И помимо холода, Лёню обуревал ещё и страх, что с минуты на минуту нить накаливания в лампочке от столь сильной тряски не выдержит и оборвётся. Мысль оказаться в кромешной тьме на заснеженной дороге совсем не радовала его. Прошло ещё двадцать минут. Никогда ему, деревенскому парню, не приходилось так мёрзнуть. Конечно, ему случалось ещё мальчиком, сопровождая отца в соседние сёла, пару раз оказываться в пути в лютый мороз, да ещё на подводах, но овчинный тулуп да шапка-ушанка спасали от любого холода. Его нынешняя одежонка ни шла ни в какое сравнение с тулупом. Он окоченел до мозга костей и не заметил, как возле него остановился старенький "Уазик". Переднее окошко приоткрылось, и мужчина крикнул.

– Слышь, ты, камикадзе, садись! Не порти мне статистику погибших от несчастных случаев!

   Лёня не понял, что сказал мужчина, ему было всё равно, но увидев остановившуюся машину, не имея сил даже обрадоваться, он медленно стал открывать дверцу. Окоченевшие пальцы никак не могли схватиться за ручку. Мужчина, похоже, догадался, что парень сильно замёрз, потому поспешно вышел из машины и открыл дверцу. Кое-как, забравшись на сиденье, Лёня замер, не в силах даже поблагодарить.

– На-ка, выпей! – мужчина протянул ему крышку от термоса, наполненную горячим кофе.

   Не дожидаясь, когда кофе остынет, Лёня стал пить кипяток. Лишь возвращая крышку, поблагодарил.

– Да не за что! Ты куда направляешься-то?

– В… де… ревню Вяземская.

– А чего в такую погоду, да ещё ночью?

– На похороны.

– Да ты что?! Я участковый из вашей деревни – Константин Петрович. Так у нас, по-моему, только батюшка Александр скончался.

– Батюшка, мой отец.

– Вот дела!.. Ты меня, браток, извини, я в этих краях новенький, не признал тебя… Хорошим человеком был твой батюшка, очень мы все его любили. Как у преступника рука поднялась на него, – все удивляются.

– А что, разве отец не от болезни умер?

– Выходит, тебе не сообщили… Его убил один пришлый парень. На ночлег в церковь попросился, твой отец, понятное дело, пустил… Доверчивый батюшка был, людям верил. Кто на ночлег попросится, того и пускал. Никому не отказывал. Правда, на чужака церковь не оставлял, вместе с гостем ночевал: накормит, исповедует. В тот роковой день у него тоже кто-то в церкви ночевал. Отец Виктор утром батюшку обнаружил, – гостя, понятно дело, уже не было. Сделал своё чёрное дело – сбежал, ещё и церковные деньги с собой прихватил. Прими мои соболезнования.

   Лёня ничего не ответил, его душили слёзы.

  Родительский домик был таким же, как год назад. Когда-то толстый, пятистенный дубовый сруб с годами ужался, стал меньше в размерах, но всё равно смотрелся солидно; такой весь подтянутый, аккуратный, с белыми занавесочками на окнах. Та же узенькая дорожка из плитки вела к крыльцу, правда, сейчас она была припорошена снегом, и цветов по краям тоже не было. Близилась зима. Встречать Лёню на крыльцо вышел отец Виктор, друг отца и тоже священник в их же церкви. Они сердечно обнялись. Раздевшись в прихожей, прошли в общую комнату.

– Отец там, – священник указал на шторку, которая отделяла небольшую часть комнаты.

   Отодвинув рукой занавеску, Лёня вошёл в маленькое помещение, где посредине на табуретках стоял гроб. Отцу было шестьдесят пять лет. Совсем ещё не старый! Он стоял у гроба и смотрел на лицо отца, и как будто видел его впервые. Может, так оно и было. Они никогда ранее не сидели напротив друг друга, не вели задушевных бесед, не спорили. Всё было как-то отстранённо, быстрое общение на уровне: "Как дела? Нормально» А сейчас он стоит, и его сердце разрывается от боли, что единственного родного человека, который у него был на этом свете, он не разглядел, не понял, не наговорился с ним. Как такое могло случиться? Он стоял и не знал ответа. Слёзы лились из его глаз, но он не замечал их. Болью сжималась грудь от мысли, что в то время, когда он спасал больного от смерти, его собственный отец умирал, и никого не было рядом, кто бы помог.

Какая чудовищная несправедливость! Прости меня, папа! Прости! За чёрствость прости, за невнимание. Мы ведь с тобой были единственно родными на этом свете. Кроме тебя у меня никого нет. А теперь и ты оставил меня. Я теперь, папа, круглый сирота. Прости меня, папа. Прости…