Та же участь готовилась и Ленинграду. "Для всех других городов, заявил бесноватый фюрер, - должно действовать правило, что перед их занятием они должны быть превращены в развалины артиллерийским огнем и воздушными налетами. Недопустимо рисковать жизнью немецкого солдата для спасения русских городов от огня".

И еще один документ, написанный изуверским почерком Гиммлера высшему руководителю СС и полиции на Украине Прютцману: "Следует достичь того, чтобы при оставлении части территории на Украине там не осталось ни одного человека, ни одной головы скота, ни одного центнера зерна, ни одного железнодорожного рельса, чтобы не оставался стоять ни один дом, не было бы шахты, не разрушенной на многие годы, не было бы ни одного неотравленного колодца. Противник должен обнаружить действительно тотально сожженную или разрушенную страну".

Вот оно, лицо фашизма, мораль инквизиторов XX века!

Мы сидели недалеко от города Зорау, и зачастую без дела. Причиной всему была прескверная погода: грунтовое покрытие аэродрома раскисло, летать с него можно было лишь в утренние часы. Как-то сходил на разведку в направлении Дрездена, засек несколько вражеских аэродромов с бетонированными взлетно-посадочными полосами, сфотографировал технику.

Возвратившись, доложил, затем - в столовую. А там - шум, гам, разговоры. Прислушался.

Незнакомый летчик из соседнего полка рассказывает: "Поразгоняли фашисты по белому свету людей. Ходят, ищут родных, знакомых. Сегодня встретила меня женщина с мальчишкой, говорит: старший сын у нее летчик. Не знает, жив ли. Имя называет - Иван Драченко. Вот, дала мне фотографию".

Посмотрели ребята на снимок, никакого сходства. Там молоденький, нос с горбинкой. Ответили, что есть, мол, летчик с такими фамилией и именем, но это не он. Не похож.

У меня сразу пересохло в горле, хочу подняться, а тело враз обмякло, не подняться со скамейки. Еле подошел к рассказчику, разволновался, слова вымолвить не могу. Он смотрит на меня удивленно.

- Низенькая худощавая женщина? - спрашиваю.

- Да.

- И родинка над переносьем?

- Родинка? Сейчас вспомню. Да, точно - была у нее родинка...

- Товарищи! - не помня себя, закричал на всю столовую. - Так это же моя мать.

Как ошалелый выскочил из помещения, схватил первую попавшуюся машину, обшарил все аэродромное поле, искал на дорогах, заглядывал во все дворы, спрашивал у регулировщиков, встречных солдат, офицеров - как в воду канула. Не нашел!..

Ночами не мог уснуть, а если глушило мимолетное забытье, то перед глазами стояли они: мама и брат Сергей. Стоят, зовут, тянут руки.

Говорят, беды - те же осколки: одному - ничего, а другому - все в грудь! Пережил одно потрясение, другое подстерегало.

С утра по небу плыли рыжие облака. Казалось, в вышину поднялись пушистые ватные одеяла. Взял себя в руки после пережитого, лечу на разведку и на свободную "охоту" в район Котбуса.

По берлинской автостраде, пересекаемой шоссе; изредка движутся одиночные машины, телеги. Все это мелочь, ничего интересного. Штурмовик снизил до десяти метров. Приходилось "перепрыгивать" через телефонные столбы с оборванными проводами, вышки, крыши домов. Такой полет, да еще длительный, особенно утомляет зрение, тем более мое. А земля несется лентой конвейера. Никаких признаков жизни, только кое-где немцы роют траншеи, копаются, как гробовщики.

На свой аэродром заходил осторожно и все-таки немного не дотянул, так как были повреждены крыло и стабилизатор,

Возвратившись, на КП доложил майору Спащанскому всю обстановку разведки. Зашел в домик, где отдыхали летчики. Стал платком вытирать лицо... и вдруг Иван Голчин от меня попятился, как от нечистой силы. Да как закричит:

- Братцы, смотрите! Смотрите!

Если бы я посмотрел на себя со стороны, сразу бы понял реакцию командира эскадрильи: вытирая лицо, перевернул глазной протез на сто восемьдесят градусов. Под бровью отчетливо виднелось бельмо.

- Спокойно, - мой голос задрожал. - Здесь сумасшедших нет, только здоровый инвалид.

Откуда-то вынырнул полковой врач. С присущей медикам таинственностью взял под руку, успокоительно запричитал:

- Не волнуйтесь, это пройдет.

Узнал об этом и командир полка майор Нестеренко.

- Это что, давно у тебя?

- Как в полк прибыл...

- И летал?

- И летал...

- И никто не знал?

Поднялся Николай Кирток:

- Почему никто? Я знал...

- Ну, Иван, подвел ты меня под монастырь. Буду командиру корпуса докладывать.

Дмитрий Акимович опустил свое массивное тело на табурет, пригладил пятерней рыжие волосы и потянулся к полевому аппарату.

У Василия Георгиевича выдался тогда один из немногих более или менее спокойных вечеров. Он только что побывал в бане и блаженствовал за стаканом крепкого чая. Телефонный звонок нарушил чаепитие. Генерал взял трубку.

- Да, слушаю. Какое еще ЧП? Так... Так... Кто - Драченко? Этот разведчик? Ну и как? Завтра его в полет не выпускайте. Поняли? Утром решим...

* * *

...На следующий день на летном поле полка собралась целая комиссия из лучших пилотов. Ждали генерала. Вскоре показался всем знакомый самолет Рязанова. Он сделал круг над аэродромом, потом скользнул вниз и вот уже, тарахтя мотором, зарулил на стоянку. Генерал, прилетевший вместе с полковником Семеном Егоровичем Володиным, поздоровался с летчиками. Потом подошел ко мне, спросил:

- Как, волнуешься? Ничего, все будет нормально.

И, оглядев летчиков, громко добавил:

- Комиссия, кажется, вся в сборе. С чего начнем? С проверки техники пилотирования; или беседы с медициной?

Невысокий военврач подошел к генералу.

- Мы, медики, считаем проверку бесполезной. Нельзя ему летать. Это наше твердое мнение. Рязанов хитро прищурился:

- Значит, нельзя? А как же он летал? На разведку ходил, группы водил... - Генерал подумал, посмотрел на медиков: - Ну что же, начнем проверку. Давай, Драченко. Инспектор по технике пилотирования майор Поволоцкий полетит вместе с тобой.

Последние доброжелательные слова командира корпуса как-то сняли остатки волнения. А когда заработал мотор и штурмовик взял набор высоты, успокоился. Помня, что внизу за полетом наблюдает такая авторитетная комиссия, постарался выжать из своего штурмовика все и из себя тоже. Левый вираж, правый, боевой разворот... Крутое пике и вновь набор высоты. Казалось, самолет сам переходил из одной фигуры в другую. Потом делал аккуратную коробочку над аэродромом и притер "кльюшина" у посадочного знака. Выключил двигатель. Вздохнул, открыл фонарь и выпрыгнул на землю. Неторопливо подошел к офицерам комиссии. Потом вскинул ладонь к шлему: