– Да все мы знаем Трофима Игнатьича! Люб он нам! Пусть будет! – и остался на холме, почему-то не решаясь спуститься обратно.

– Да шо ты вылез-то на вид и назад не идешь, али не милы мы тебе? – Могучий голос Фроси перекрыл возникший было шум. – Не твое дело стоять над нами. Сей миг, как вылез, так и взад засунем.

Не полностью расслышав сей монолог, Фаддей дернул рукой, чтобы прикрыть себя с тыла. Это вызвало сдавленное хихиканье в первых рядах, прикрытое массовыми действиями по поправке усов и бороды. Заметившая все Ефросинья продолжала.

– А если противиться будешь, так еще и маслом смажем, чтобы легче ходило! Это что же получается, воевода? Бабы облегчения просят, а он в отказ пошел?

Тихие смешки начали переходить в гомерическое повизгивание.

– И какое же облегчение себе бабы просят? – вмешался воевода, кусая губу, чтобы сохранять серьезный вид. – Вроде Фаддей вам ни в чем не отказывает, даже наоборот. Слышал, гоняют его бабы почем зря от желания его облегчение вам принести.

– От, и ты туда же! Кабы он с этим делом проворил хорошо, то и гнать бы его никто из баб не стал бы, – поддержав ехидный тон, продолжила возглашать на всю пажить Фрося.

К смеху переяславцев прибавились отяки, до которых, наконец, довели тонкости перевода.

– Он сию срамную деревяшку переделать отказывается. – Предводительница переяславских баб подняла над головой горбушу и встала в позу, подбоченившись. – Али у него у самого такой же плюгавенький, как это косовище, такой же кривой и малый? Так пусть в мыльню пойдет, мужей посмотрит, оценит, каковы они должны быть!

– Фаддей, а Фаддей! А я на такое косовище согласна бы, ежели оно у тебя от пояса до землицы! А что кривое, так лишь бы не согнуть было! – донесся визгливый от смеха голос от толпы баб, стоявших неподалеку.

– Цыц, бабы! – гаркнул воевода, видя, что из схода хохот да срам один выходит. – А ты, Ефросинья, говори что дельное, а то выведу тебя отсель. Нечего бабам на сходе толочься.

– Ты меня обабь сначала, воевода! – не смутилась та. – Тогда и гони! А говорю я дельное. Лекарь сказывал, косы у них были такие, что бабе не надо на карачках ползать, а стой себе и коси, а ежели грабки приделать, то и хлеб убирать можно. Зело борзо, нежели серпами, баял. А шо кузнецы, шо Фаддей – в отказ пошли. А тут дело общинное, люд высвободится от дел страдных.

– Гхм-м… – повернулся к Николаю воевода. – Было такое у вас?

– Было, Трофим Игнатьич, – кивнул тот. – Литовкой ту косу звать. Только для нее железо нужно хорошее, да поизвели мы почти все… Разве что сломанную пилу перековать. Сделаем на пробу, откует Любим, есть время ныне у него. Только без нового железа пустое то дело, точить и точить придется.

– Так и порешим, – кивнул воевода. – А ты, Фрося, геть со схода, не бабское дело это.

– Не гони ты ее, Трофим Игнатьич, – попросил Николай, опередив ту, открывшую было рот для отповеди. – На буртасов с мужами стояла вместе, пусть и тут побудет.

– Гхм-м… – опять в кулак закашлялся предводитель переяславцев, услышав одобрительный гул голосов. – Сызнова вы мне традиции ломаете, да быть посему, раз то не баба, а вой в поневе… А остальные – геть отседова! – нахмурился он в сторону порскнувших в разные стороны баб. – Продолжай, Никифор!

Фаддей, помявшись, подобрал свой головной убор и бочком спустился с холма. Тут же из отяцких рядов вышел Терлей и, повернувшись к толпе, начал что-то горячо втолковывать своим родичам. Те загомонили, поддержав говорившего выкриками, а Пычей растолковал переяславцам смысл его слов.

– Добрый люд переяславский, мужи наши согласны с тем, что Трофим Игнатьич главой был, да хотят, абы Иван Михайлович при нем воеводой был. На том стоят и уступать не собираются.

Воевода поморщился и кивком подозвал к себе своего полусотника, стоящего в первых рядах.

– Иван Михалыч, вишь, что натворили мы? Понимаешь, о чем я?

– А как же, печенкой чую…

– И что?

– А что? Правду сказать надобно, дашь слово?

– Слово твое, я у тебя его не брал и отдавать нужды нет.

– Жалко, что черемисы о том услышат, да ладно уж…

Полусотник повернулся к отякам, поклонился и, кивнув Пычею, начал говорить.

– Опять у меня к вам, род отяцкий, вопросы имеются – ответите ли?

Полусмешки после заминки с переводом пронеслись над рядами людей.

– Мало ли вам того, что я полусотник ваш? Полусотник егерского полка, то есть полка охотников? – Выслушав крики, олицетворяющие то, что этого несомненно мало, Иван продолжил: – И так слишком громко себя назвали: одна полусотня во всем полку. А вы хотите на плаху меня подвести? Вместе с воеводой нашим? Что замолчали, не понимаете? Ну ладно, для вас, может, и внове, но вот как на Руси или у черемисов человек, над воеводой стоящий, зовется? О-о, дошло, затихли… Нужны ли нам распри по поводу названий с князьями русскими или черемисскими? Силы в себе почуяли много? Так придет другая и переломит нашу, как тростинку малую. Не о названиях думайте, а об обучении воинском. Силу надо еще копить, чтобы место свое между князьями да ханами найти, а потом уж о названиях думать. А дел воинских с меня никто не снимал и не собирается, спросите о том Трофима Игнатьича. Вырастем, чтобы сотню прокормить, так и сотником стану, если соответствовать буду. Таково мое мнение: пусть воевода воеводой и останется до поры. Негоже на себя косые взгляды по гордыне своей копить. Вот мое слово.

Через пару минут Пычей повернулся у воеводе и кивнул.

– Согласен род отяцкий с тем, что старостой предложено было, да полусотник наш сказал… Только желает, чтобы Иван Михайлович с тобой рядом стоял, воевода.

– Быть по сему, отныне вставай рядом одесную, Иван, – поклонился честному собранию Трофим. – С тем и сход наш вести далее буду. Вопрос к вам, отяцкие: гож ли вам староста Никифор, что нам вами поставлен?

– На то я тебе отвечу, воевода. – Пычей повернулся к толпе, сказал что-то родичам и продолжил. – Хотим мы своего старосту, и уж тут непреклонны. Уговор меж нами и тобой был, чтобы традиции наши блюсти.

– Не тебя ли хотят?

– И меня выкликали, было дело.

– Как ты к этому отнесешься, Никифор? – посмотрел воевода на старосту.

– Тяжко мне с ними, Трофим Игнатьич, не разумею я по-отяцки, прости Господи и помилуй мя. Коли нужно, то могу, но душа моя к нашей веси лежит, река милей, – скороговоркой произнес тот.

– Добре, но пока не отпускаю. – Воевода повернулся к Пычею и негромко продолжил: – Вот тебе мой сказ. Тебя я для других дел возьму, поболее, чем в землице на огородах копаться. Пока Никифор будет у вас, тем более и наши мастеровые с семьями там обитают. А через полгода посмотрю я, кого вы кликнете. Одно к нему условие, на языке нашем должен говорить, як на своем… А ежели ты старшего своего к этому подготовишь, то не против буду, да токмо кричать сей миг об этом не надо. И младшего мне отдашь – командовать отроками его поставлю, добре?

Пычей поперхнулся таким быстрым оборотом дела, но, чуть помедлив, кивнул и также тихо ответил.

– Чуть разумеет старшой по-вашему, а младший уже лихо слова плетет, да то и сам ведать должен: на лодьях к черемисам они ходили.

Через несколько минут после того, как Пычей утряс вопрос со своими родичами, воевода объявил решение и перешел к следующему пункту повестки дня – названию весей. Тут уже все прошло без помарок, названия были вброшены заранее, их уже повертели со всех сторон, притерлись к ним и даже начали употреблять. Переяславцы в первую очередь.

Отяки поначалу попробовали переиначить название новой веси, назвав ее Пожома Яг, что означало сосновый бор. Однако, после споров с переяславскими переселившимися мастеровыми, которые доказывали, что живут одним миром и имена общих весей должны быть одинаковы, иначе все путаться будут, все-таки сломались и согласились на одно название на всех: Сосновка.

Названий же отяцким гуртам никто не удосужился придумать к сходу, и это дело отложили на потом.