Толстощекий повернулся к своим товарищам.

– Давай, грузи сей прибыток на борт! Да несите поначалу беспамятного! А то расцарапает она вас… Вот, вот, и искусает! А за ним она сама в лодью прыгнет… Ну, все. Толкай ушкуй на воду! Взяли!

Как стемнело, торговые гости расселись в дружинной избе за щедро накрытым столом, уставленным разными яствами, которых Иван прежде и не видел в веси.

Тут и моченая брусника, и недавно пошедшие слоем белые жареные грибочки, и ароматное сало, щедро посыпанное чесноком. На первое была уха куряча, а уж жареного мяса какого только не было. И зайчатина, приготовленная в кислом соусе и попахивающая какими-то травками, и исходящие соком верченые тетерева и рябчики. Годовалый кабанчик, только сегодня подстреленный кем-то из охотников, возлежал в самом центре стола.

Однако венчал стол, конечно, небольшой бочонок крепкого меда. Из него наливали ковшиком в небольшую братину, и та сразу шла по кругу. Именно поэтому душистое сыто и взвары из лесных ягод остались на столе нетронутыми.

Хозяин у новгородского ушкуя был один – Онуфрий. Но с ним сотоварищами ходили два младших брата, два мощных русоволосых воина, отличавшихся от старшего родича как небо от земли. Тот был гораздо старше них, темнее волосом и сильно раздобрел, что, впрочем, являлось признаком его успешности в торговых делах.

Братьев звали Мирослав и Козьма, но они предпочитали за столом молчать – то ли от скромности, то ли более озабоченные набитием своих желудков. А вот Онуфрий распевал соловьем.

Сказав должное про гостеприимных хозяев и глотнув крепкого медочку, отдал должное и себе. Рассказал, как они попадают в эти места из Новгорода. Путь шел через Сухону и реку Юг, по которой поднимались вверх и выходили на волок, который вел в истоки Ветлуги, точнее, в речку Вохлому.

Поведал он и про свое плавание в поволжские земли, про цены на местных рынках. Похвалил себя за то, что выгодно расторговался янтарем да мехами из Новгорода. Мельком упомянул про груз зерна, взятый обратно, похвалив качество ржи и пшеницы. Рассказал про свою судовую команду.

Народу на ушкуе было, по его словам, немного, всего полтора десятка душ, но с собой в весь, кроме братьев, он никого брать не стал. Судно с товаром без охраны не мог бросить…

Упаси Боже, махал он руками на невысказанный вопрос, на хозяев и думать бы не посмел, да только груз без присмотра никогда не оставляет. Да и людишки его большей частью никчемные, не ровен час отвечать за их деяния придется.

Хозяева на это деликатно промолчали, что такую прорву вооруженного народа они в весь и не пустили бы. Однако, посетовав на невозможность посещения сего застолья всеми новгородцами, воевода с полусотником тут же изъявили желание поднести им и горячих блюд со стола, и чарочку крепкого меда. Тут же послали за Мстишей, который, понятливо кивнув, отправился с ватагой сверстников и запасами съестного на ушкуй, а пир тут же продолжился.

Из полезных новостей была весть, что половецкий хан Аепа Осенев решил расширить сферу своего влияния, пойдя походом на булгар, с коими и до того враждовал нещадно. А вот чем закончилось это мероприятие и закончилось ли, сказать Онуфрий не мог, поскольку дела свои в окрестностях Булгарии провернул быстро и тут же убежал от греха подальше.

Хан же тот кыпчакский приходился как бы не тестем Юрию Владимировичу[13], князю Ростовскому. И тот всячески поддерживал его в этих устремлениях, особенно после того как булгары десять лет назад в 1107 году пожгли и разорили окрестности Суздали. Однако поддержка его была пока только на словах, в поход с половцами князь не собирался, ограничиваясь строительством укреплений по Клязьме. Чтобы более никто наскоком врасплох суздальскую землю не застал, ни булгары, ни родственнички с Рязани и Мурома.

Сразу после битвы у второй столицы княжества, где как раз и проживал князь Юрий, при впадении в Клязьму реки Лыбедь, на месте существовавшего там поселения заложен был город Владимир, о котором даже Иван, не интересовавшийся ранее историей, не мог не слышать.

Они уже давно вместе с Вячеславом выяснили, что попали почти в начало XII века, точнее, в 1117 год от Рождества Христова или 6625 год от Сотворения мира. Еще более ста лет осталось до монгольского нашествия, однако это был тот век, когда Русь оказалась растерзанной непрекращающимися княжескими усобицами, из-за которых и оказалась совершенно бессильной перед монгольской военной машиной, закаленной постоянными войнами с государством чжурдженей, с Хорезмийским султанатом, половцами…

Не была бы Русь раздроблена, может, и остановила бы монголов. А может, и нет. Однако впереди точно были нелегкие времена, тень от крыла которых вполне могла бы задеть и Поветлужье.

Поэтому Иван впитывал как губка все имена, даты, города, о которых как бы мимоходом упоминали гости, точнее Онуфрий, один за всех распинавшийся перед хозяевами глухой веси и высказывавший догадки, как будто бы сам видел все своими глазами. Воевода уже пару раз ненароком поморщился в сторону своего полусотника, показывая, что ему не нравится сей обрюзгший тип, гонором своим превосходящий всех за столом сидящих.

Однако сами пригласили, теперь будьте добры хлебать полной ложкой то, что зачерпнули.

Идиллия прервалась, когда в дружинную избу бочком протиснулся Мстиша. Бледный, мучительно улыбающийся, тот прямиком прошел к воеводе, при этом страдальчески посматривая на Ивана. Полусотник сразу напрягся, а после того как Трофим после тихого доклада вестника взял братину и восславил новгородских гостей, его мысли приняли совсем дурной оборот. Однако он принял медовую чашу с легкой улыбкой на устах, стараясь, чтобы та не сползала время от времени в сторону.

Восславил намечающуюся дружбу, выгодную торговлю, братство между народами и мир во всем мире. То есть произнес порядком замусоленный тост, последнюю часть которого и во времена его молодости никто не понимал, хотя каждый и поддерживал.

Отпив глоток и облившись в конце медом, Иван что-то невнятно пробурчал, поддернул гашник и выскользнул наружу. На устах новгородских гостей промелькнули сочувствующие улыбочки привычных к возлияниям трапезников, и они вернулись к питию и закуси. Иван же тем временем выбрался наружу и сразу столкнулся с Мстишей.

Тот стоял около двери в подклеть с подрагивающими плечами. Увидеть такое от вечно спешащего и понимающего с полуслова предводителя переяславской пацанвы было для Ивана подобно удару под дых. Подойдя к нему и прислонившись рядом к стене, полусотник нервно спросил.

– Мстиша, – голос сорвался на хрип. – Что случилось?

– Радка… Радка там, дядя Ваня, – всхлип вместе с появившимися слезами Мстиша прервал в зародыше и уже четко доложил. – На ушкуй не пустили нас, да мастеровой новгородский, что на берегу при свете костра копался, кувшин с медом у меня выхватил и заглотнул… оттуда.

– Ну!

– Засмеялся он громко над чем-то, а сам чуть погодя за плечо меня сжал и шепчет тихо. Мол, купец на потеху себе девку ниже по течению с отроком беспамятным прихватил, да бил ее всю дорогу – проверь, не ваша ли будет? И громко так закричал, чтобы я нес кувшин на ушкуй к нему, подталкивая меня на сходни. – Мстиша коротко сгибом локтя обтер лицо. – Захожу я вглубь, холстину откидываю и под тент ныряю… а там Радка сидит полуголая и качается, смотрит на меня и качается, в глаза мне смотрит и не узнает, а глаза такие… как не от мира сего. И за руку кого-то держит. Меня дальше не пустили, прогнали сразу, да еще мастерового обругали.

– Точно она?!

– Радка это, Радка, верно говорю! И Тимка с ней должен быть… Стой, дядь Вань! – Мстиша дернул бледного вскинувшегося полусотника за локоть. – Воевода наш коротко шепнул мне, абы ты не это… не дергался. Помнишь ли, как сам это слово ратникам отяцким выкрикнул? Он ништо другое не сказывал – лишь тебя остановить, когда ты встрять пожелаешь, да Сваре обо всем доложить. А ратников там побольше полутора десятков будет, всяко побольше. Посменно они на берег сходят. Да и сам ушкуй, как Свара сказывал, не в пример обычному речному…