Шедший первым среди воинов, он поймал в грудь, защищенную только кожаным доспехом, стрелу из первого слитного залпа, которым отяков угостили на подходе к лазу. Очевидно, буртасы занимались не только поисками ценных захоронок, но еще и выпытыванием в прямом смысле этого слова полезных для обороны сведений у пленников.

Поэтому, разузнав тайный путь из селения, они, вполне естественно, поставили на нем засаду, слегка задремавшую на посту от выпитого под вечер хмельного меда. Как впоследствии определили, состояла она из четырех человек, которые, несмотря на дремоту, все-таки услышали тихие шаги за изгородью и даже спросонья смогли резонно предположить, что свой, скрадываясь, через лаз не пойдет.

Когда Иван подошел со второй частью воинов ближе к тыну, который возвышался метрах в двухстах от берега и был окружен всего лишь парой десятков шагов открытого пространства, то ситуация складывалась следующим образом.

Переяславцы сумели закрепиться с одной стороны изгороди, взяв под обстрел прилегающую к нему территорию. Ночное небо было достаточно ясным, и тени, мелькающие на открытом пространстве под светом лунного светила и звезд, лучники могли довольно успешно выцеливать. Правда, не факт, что все попадания были удачными, скрежет железа свидетельствовал, что тени эти были совсем не беззащитными.

Сами же переяславцы практически не были видны на фоне темного поднимающегося леса, как и предположил Иван в свое время, услышав, что поросли рядом с гуртом давно не вырубались.

А вот союзники в лице отяков уже имели трех убитых и одного раненного в ногу и не предпринимали никаких попыток прорваться через тын.

Воевода, определившись с ситуацией, сразу разделил бездоспешных на четыре части. Одну погнал на настил вместо переяславцев, а остальным приказал сесть вокруг селения в засады, оговорив стрелять во все, что полезет через изгородь, без всяких оговорок. Он также особо попросил присматривать за лазом, однако предупредил, что если полезет большая сила, то надо сразу уходить в сторону и по возможности проследить, куда буртасы направятся.

Всем же воинам в доспехах Иван наказал следовать за собой, как прежде и договаривались. Потратив еще пару минут на общение с Пычеем и Терлеем, воевода прыгнул на настил и перекинулся через тын на хлипкий помост, который шел по внутреннему периметру гурта.

Когда на переправе разрабатывали план, староста подробно рассказал, где держали пленников, поскольку сам провел в этой роли пару часов, а также поведал, что именно в его избе расположились буртасы. Не удовлетворившись этим, Иван потратил еще полчаса светового времени, чтобы Пычей нарисовал на песке расположение всех домов внутри изгороди, дверей и даже небольших окошек, выходящих наружу под самой крышей. На столь наглядном плане были обсуждены все пришедшие на ум действия по захвату данных строений.

И только уяснив, что все понимают досконально свои роли вплоть до того, кто как отходит и кого прикрывает, воевода скомандовал выступать. Оговорив при этом, что своим воям наспех выбранные десятники, собранные на совет, все подробно расскажут по пути.

А сам забрался в ближайшую лодку и пробурчал, чтобы его разбудили через пару часов. Антип завистливым взглядом проводил его, поскреб в бороде и забрался в соседнюю, благо, на этих однодеревках возили руду и каждая, хоть и с трудом, трех человек вмещала. Так что дюжина воев на пяти лодках отправилась водным путем, а большая часть рати, повздыхав для порядка, начала проламываться по заросшей пешей тропе, тянущейся вдоль Ветлуги к нижнему поселению.

Поэтому, когда неожиданная засада около лаза смешала карты, изменения претерпели лишь действия тех, кто был без брони. Одоспешенные же вои строго по плану выступили к усадьбе Пычея, где в его доме и, по всей видимости, в прилегающих постройках ночевали буртасы.

Ну а где же им еще было расположиться, если остальные дома примерно напоминали полуземляночные бараки, которые в своей веси наспех откопали переяславцы? А здесь они были в гораздо худшем, довольно подгнившем состоянии. Даже единственный полностью бревенчатый дом старосты лишь весьма отдаленно напоминал ту же дружинную избу переяславцев.

Низкая, в половину роста человека подклеть, соломенная крыша и небольшая хлипкая дверка никак не красили похожую на барак небольшую вытянутую избу, разделенную внутри перегородками из ивовых прутьев на три части.

Рядом, шагах в двадцати от дома, стоял небольшой сруб, исполняющий роль баньки по-черному, зайти в который можно было лишь при условии, если человек сгибался вдвое. И тем не менее, это была лучшая усадьба и самый добротный дом в селении, которыми Пычей обоснованно гордился. И вот такой гордости осталось всего лишь несколько минут бренного существования, отведенного ей хозяином.

Человек привыкает ко всему. Тому, кто вырос в богатом, полном достатка доме, омерзительно будет ночевать в убогой землянке. Поначалу. Но спустя год, просыпаясь и чувствуя себя еще живым и здоровым, он будет удивляться тому, что придавал такое значение роскоши. И это нормально – ведь у него уже сложилась привычка к совершенно другому положению вещей.

И наоборот, перейдя из землянки в дом, спустя две недели новый хозяин уже будет шаркать в грязных лаптях по чистому выскобленному полу, не вспоминая о том, что первоначально обувку он оставлял даже не в сенях, а на крыльце.

И дело тут даже не в духовности или воспитании. В конце концов, понятно, что иной может и в землянке прибраться, и дом содержать в чистоте и уюте. А другой с равнодушием будет топтать упавший на пол хлеб или плевать под ноги. Причина скорее в том, что для выживания любому человеку необходимо всего лишь тепло в доме, да чтобы на столе что-то водилось, а дальше уже каждый по своему разумению лепит окружающий мир.

Если этот мир человека в итоге устраивает, если у него нет желания его кардинально менять, то это и можно назвать привычкой. А уж если отсутствуют внешние условия, подвигающие его на изменения, то это уже привычка в квадрате, и такой индивидуум будет даже доволен тем, что имеет.

Вот и Пычей был удовлетворен своим положением, двумя своими сыновьями, тем, что дом у него был чуть лучше, чем у других. Он привык и не хотел что-то менять. Но появились эти самые внешние условия, и череда изменений в его жизни стала неизбежной. Старший сын оказался в заложниках у недругов, остальная семья тоже попала в плен и теперь сидит где-то взаперти.

Окружающий мир его уже перестал устраивать, а привычка к столь скорбному положению вещей еще не выработалась. И тут его неожиданно спросили, помахивая зажженной лучиной, на что он готов пойти, чтобы вернуть свою жизнь в прежнее русло?

– На все, – кратко ответил староста.

Да, человек привыкает ко всему, но горе тому, кто лишает человека его старых привычек.

– Тогда будем жечь. – Поднеся лучину к смолистому факелу, воевода загасил ее, воткнув в землю, а разгоревшуюся ветку передал лучникам, наказав не начинать обстрела раньше времени.

– А ты, Терлей, раз уж твоя жизнь принадлежит мне, будешь всех отвлекать. По-буртасски он разумеет, Пычей?

– Нет, не разумеет, – растерянно ответил тот.

– Надо научиться. И именно к тому моменту, когда мы твою избу стрелами подожжем и гостей как курей поджаривать будем. Будет полезно буртасов чем-нибудь занять, а ругающийся на их языке ратник подойдет для этого дела как нельзя лучше. При допросе их десятника я таких выражений от него наслушался, что не удержался и попросил изложить все под запись и с переводом. Он столько заковыристых изречений знает, что у меня сразу появились догадки по поводу его сожительницы. Думаю, что ласковей, чем «сивый драный козел с обвисшими ушами», та словенка его не называла. Ну все, айда через тын, по пути остальное скажу. Всего несколько слов, переводи, староста…

Для Терлея весть, что его будут использовать в качестве приманки, ровным счетом ничего не изменила. Он был готов выполнить что угодно. Его жена и дочка были свободны, Пычей клятвенно подтвердил, что видел их живыми и здоровыми на захваченной лодье. Теперь самое время отдать проигранную в поединке жизнь.