— А это что за документ? — спросил я.

— Рекомендательное письмо, — сказал Кляйн. — На бланке нашего ведомства. В нем излагается просьба поддерживать вас в вашей журналистской работе.

— Минутку, — вмешался Берти. — Вы не выдворяете нас? Вы не сообщаете о наших правонарушениях? Не запрещаете нам проводить дальнейшие расследования?

— Для этого у нас нет никаких правовых оснований, — снова сказал Рогге. — Не следует всегда видеть в нашем ведомстве врага, господин Энгельгардт. Мы помогаем прессе, где только можем. Особенно в таких случаях.

— В каких случаях? — спросил я.

— В случаях, представляющих общественный интерес.

— И это такой случай? — решил сыграть под дурачка Берти.

— Помилуйте, господин Энгельгардт, — только и произнес Кляйн.

— Вы должны быть, однако, очень уверены в своей правоте, — сказал я.

На это оба господина промолчали. Кляйн пожал плечами и снова посмотрел на меня. Ничуть не дружелюбнее.

— Фройляйн Индиго рассказывала мне, — произнес я, — что вы очень подробно допрашивали ее в лагере и она уже думала, что никогда не выйдет на свободу. Потом зазвонил телефон, вы с кем-то поговорили, и все стало по-другому, вы отпустили ее.

— В самом деле, — сказал Кляйн.

— Что в самом деле?

— В самом деле все было по-другому после разговора по телефону.

— Ах вот как, — хмыкнул я.

— Н-да, — сказал Кляйн. — И большое спасибо, что, обнаружив труп Конкона в отеле «Париж», вы сразу же позвонили на Давидсвахе. Все пошло как по маслу.

— Не стоит благодарности, — сказал Берти, и чтобы уж точно отвлечь их от магнитофона, спросил: — Разумеется, вас и сейчас нельзя снимать?

— Да, господин Энгельгардт, нельзя, — ответил Рогге. — Вы не имеете права также включать магнитофон без нашего разрешения. Но можете включать, у нас нет секретов.

— Ну так как? — спросил высокий господин Кляйн. — Вы подпишете заявление, что согласны взять на себя поручительство?

— Разумеется, — ответил я и подписал.

— Вот ваши рекомендательные письма, — сказал Рогге и пододвинул нам два листа.

— Спасибо, — поблагодарил я. — Вы делаете нам большое одолжение.

— Ах, — произнес Кляйн. — Забудьте. Это вы сделали нам большое одолжение.

— Не понимаю, — удивился я.

— Не страшно, — сказал Кляйн.

Сказав это, он улыбнулся, впервые за все время, что я его знал. Я уставился на него. И тут я почуял своего «шакала». Он вдруг окружил меня. Я понял причину: улыбка господина Кляйна совершенно нелогичным и странным образом сильно напугала меня.

Я поднялся, поблагодарил, взял магнитофон и попрощался. Берти тоже сказал: «До свидания».

— Весьма сожалею, господин Энгельгардт, — обратился к Берти старший советник по уголовным делам Херинг. — С радостью сам бы помог вам. Ну да, может быть, в следующий раз.

— Наверняка, — произнес Берти.

Мы снова оказались в коридоре. Берти шел, прихрамывая, рядом со мной. Он задумчиво произнес:

— Эта история просто до невозможности мерзопакостная, а?

— Да, дальше некуда, — кивнул я и выключил магнитофон.

— А этот идиотский трюк с рекомендательными письмами! — воскликнул он. — Это ведь самые настоящие объявления о розыске преступников! Если мы их действительно где-нибудь предъявим, мы получим все, что угодно, кроме поддержки. Все, кто замешан в этом дерьме, сразу увидят: «внимание, эти двое демонстрируют свои жетоны полицейских». Разве не так?

— Не знаю. Может, они действительно хотят нам помочь.

— Эти? Не смеши меня! С какой стати?

— Из корыстных мотивов, разумеется. Они используют нас, чтобы… — Я осекся.

— Что с тобой? Ты совсем зеленый. Тебе…

— Да, — кивнул я, быстро вытащил фляжку и долго пил из нее. Потом отставил серебряную бутылку и долго хватал воздух ртом.

«Шакал» снова пропал. До следующего раза.

3

— Так, теперь поезжайте вперед, — сказал Берти нашему другу, таксисту Владимиру Иванову, который так выручил нас несколько часов назад и который просил заказывать его через диспетчера. Что мы и сделали. Было 12 часов 15 минут. Дождь шел вперемешку со снежной крупой, отчего стало совсем пасмурно. Все машины ехали с зажженными фарами. Мы сидели на заднем сиденье такси, остановившегося у небольшой клумбы с увядающими цветами. Клумба находилась в парке напротив входа в университетскую больницу на Мартиништрассе, в районе Эппендорфер Баум. Больница представляла из себя гигантский комплекс. Отдельные клиники, расположенные в высотных домах, были видны издалека. Это был настоящий маленький город в городе.

Высокая блондинка Эдит Херваг только что вышла на улицу. Шофер Иванов уже поехал вперед. Мы оставили нашу машину у полицейского управления и из телефонной будки вызвали нашего русского таксиста. До этого я из той же будки разговаривал с Ириной и с Эдит. Голос Ирины звучал неспокойно, она просила во что бы то ни стало вернуться к обеду, даже если это будет поздно, она сходит с ума от этого сидения взаперти. Я пообещал ей обязательно приехать, надо ведь открыть дверь, чтобы девушки могли убраться и чтобы мы были на месте, когда принесут еду.

Эдит мы сказали, чтобы она ждала, пока у ее дома не остановится такси и Берти или я не махнут ей, потом она может сама остановить такси и поехать в больницу. Мы поедем вслед за ней и привезем ее назад, только главное — чтобы нас никто не видел вместе.

Наш таксист, русский дедушка Иванов, тут же кивнул, когда я начал свои длинные объяснения и показал свое удостоверение прессы, и только сказал: «Карашо». А потом он помчался как настоящий ас и, несмотря на жуткое движение, в момент оказался на Адольфштрассе. Он поехал за такси с Эдит, ни разу не потеряв его из виду. Все шло великолепно. Эдит исчезла в стенах больницы, но через двадцать минут уже снова вышла. Наше такси плавно подъехало прямо к ней и остановилось. Она села к нам. Я открыл боковое окошечко в разделительном стекле и сказал:

— Назад на Адольфштрассе. — Владимир Иванов кивнул и пулей сорвался с места. Я закрыл узкое окошечко, откинулся назад и только теперь увидел, что Эдит, протиснувшаяся между нами, плачет.

— О Господи, он…

— Нет, — всхлипнула она и высморкнулась в носовой платок, — он выпутается, он поправится, ему лучше.

— Отлично, — сказал Берти. — Отлично, значит плачем от счастья.

Она не ответила, а только сильнее заплакала. От счастья? Снежные крупинки ударялись о дорогу, секли по стеклу и по крыше. Мы тихо разговаривали.

— Он был в сознании? — спросил Берти.

— Да.

— Вы могли с ним поговорить открыто?

— Нет. В палате все время находился охранник. У дверей в палату стоит еще один, и один стоит у входа в частное отделение. Они перевели его из реанимации. Он вам обоим передает привет. Я сказала, что передам. Вечером мне разрешили прийти снова, и с завтрашнего дня можно ходить регулярно дважды в день. А потом он захотел меня поцеловать и сказал, чтобы я пониже нагнулась к нему, он попросил меня распустить волосы и накрыть его лицо, я все это сделала, охранник смотрел на нас. Конни поцеловал меня и шепнул в ухо: «Все парни из MAD,^[90] скажи это Берти». Это произошло очень быстро. Надеюсь, что охранник ничего не заметил. Что это — MAD?

У меня хватило сил спокойно и дружелюбно произнести:

— А, это один из отделов уголовной полиции.

— Я так и подумала. Но почему я должна вам об этом сказать?

— Это особый отдел уголовной полиции, — сказал Берти, который тоже не сразу оправился от шока. — MAD — это сокращение от Отдел расследования убийств. Они занимаются покушениями.

— В самом деле? Вы правду говорите? — Эдит снова заплакала, и я понял, почему. Не от счастья, а, разумеется, от страха. Я вспомнил о телефонных угрозах. Что Конни умрет, если заговорит. И вот он заговорил…

— В самом деле, — сказал я, в надежде, что Эдит не спросит никого другого.

— Тогда хорошо… Тогда… тогда ведь никто не может подобраться к нему и что-нибудь ему сделать… а?