Когда властелины были уничтожены, всех охватило необычайное ликование, и миллионы людей бросились на стены, окружавшие город, и под их натиском стены рухнули, и люди устремились прочь из города, оглашая воздух воплем: «Свобода!»

Фройляйн Луиза и студент были увлечены обезумевшими толпами; спотыкаясь об обломки стен, они покинули пределы города. И фройляйн Луиза подумала: «Наконец-то эксплуатируемые получат вознаграждение, запуганные обретут уверенность, угнетенные — права, измученные и порабощенные — избавление, убогие — сострадание, отчаявшиеся — надежду».

Но не успела она это подумать, как в толпе послышались крики, она увидела группы людей в людском потоке, их становилось все больше, и она все чаще слышала выкрики:

— Вот теперь у вас есть свобода, но сможете ли вы самостоятельно распорядиться ею?

— Нет, не сможете!

— Мы должны вам в этом помочь!

— Мы покажем, что нужно вам, получившим свободу!

— Благодаря нам ваша свобода станет раем!

И миллионы людей, только что обретших свободу, забыли обо всех своих мечтах, о которых грезили в аду своей жизни в этом городе, и купились на новые грезы громко кричавших и перебивавших друг друга. И кричавшие взахлеб были торговцами.

Торговцы расхваливали своим согражданам то, в чем те, еще совсем беспомощные и растерянные, якобы нуждались, о чем якобы мечтали. А это, так кричали торговцы, были благосостояние и роскошь, любовь и вожделение, желание, чтобы тебя не трогали, карьера и собственность, слава, успех, знания, доступность всего мира, власть, красота, мужественность, секс, наркотики, приключения и еще тысяча вещей. И люди, только что избавившиеся от одной большой кабалы, верили тем среди них, которые были торговцами, и покупали, покупали у них, тут же попадая в новую кабалу, и фройляйн Луиза с грустью смотрела, как преображались лица соблазненных, как они на глазах сникали, становились уродливыми, загнивали и покрывались щербинами, как при оспе. От жадности искажались лица тех, кому торговцы продавали богатство, потухшими и пустыми становились лица тех, кому продали безумные оргии, осунувшимися и серыми — лица тех, кто через торговцев стал жертвой наркотиков. Опустошенными стали лица купающихся в роскоши, жестокими — получивших власть, окаменевшими — купивших карьеру, самонадеянными — славу, злыми — собственность, высокомерными — лица тех людей, которые купили знания. И все неистовее становился этот круговорот, все больше грез приобретали себе люди у торговцев, голоса которых звучали уже несравненно громче, чем когда-то голоса четырех властителей: «Покупайте, люди, покупайте! Покупайте! Покупайте! Покупайте!»

И люди покупали, покупали, покупали.

И все, что они покупали, было ничтожно.

Потому что торговцы продавали им не что иное, как грезы.

19

Хэм зашел в мою комнату, когда я дописывал эти последние строки. Он прочел их. Наконец произнес:

— Да, грезы. — Он пососал свою трубку, выпустил облако дыма и уставился на страницы, напечатанные убористым шрифтом. — Торговцы. Торговцы грезами. Ведь мы, малыш, в нашем «Блице» занимаемся тем же самым. Мы заботимся о людях, которые живут в своем мире как в тюрьме, как за высокими стенами, о людях, которые хотят свободы, абсолютной свободы, и мы продаем им — что? Мечты о свободе.

— Это был сон фройляйн Луизы, — сказал я. — У нее был страх. Страх перед огромным Гамбургом. Страх, что с ней что-нибудь случится в этом чужом гигантском городе.

— Это больше чем сон, — заметил Хэм. — У этой твоей фройляйн всегда бывает нечто большее. Неосознанно она поняла такое, что всегда понимают лишь те, кому не надо.

— Что именно?

— А именно то, что призывы к абсолютной свободе вводят в заблуждение, как и призывы с четырех башен. Люди еще не дозрели до абсолютной свободы. Тот, кто подобно торговцам, знает это, всегда может вновь поработить их, загнать в несвободу информационного, потребительского, вкусового принуждения и бесконечно заключать с ними сделки. Если бы люди действительно созрели, они бы в первую очередь избавились от нас, от торговцев. Но они еще не дозрели, и нам это не грозит…

— Да, мы торговцы, мы продаем грезы, — произнес я. — Что мы делаем? Мы — а мы не лучше, чем Лестер, Херфорд и Штальхут, — мы несем такую же степень ответственности, тщательно выясняя, как лучше всего угодить народу, прицельно и беззастенчиво следуем его самым низменным инстинктам, ибо они самые сильные. Мы знаем, что больше половины нашего населения предпочтет правдивой информации о мире, в котором оно живет, выдуманную идиллию. Мы систематически оглупляем этот несчастный народ. Как можно сделать людей, которые проглатывают наши дерьмовые истории, к примеру, о высосанных из пальца проблемах княжеских родов, политически зрелыми?

— Никто и не хочет делать их таковыми, — сказал Хэм. — Поэтому мы и преподносим им эти истории. В наше время все более совершенствующихся коммуникаций массы чем дальше, тем больше вынуждены обходиться информацией из вторых рук. А ею манипулируем мы! Бесконечно сложный мир мы объясняем в безобразно упрощенном виде. Вот те грезы, которые мы продаем! Мы продаем «простому мужчине» и «простой женщине» постоянный уход от реальности. А сами себя успокаиваем: разве тем самым мы не делаем доброе дело? Разве повседневная жизнь не достаточно тяжела и жестока? Разве «простой мужчина» и «простая женщина» не заслужили этого ухода? Кстати, о надуманных проблемах княжеских родов: ведь большие серии о кайзерах и королях, наряду с твоими просветительскими сериями, были нашим огромным успехом! Ведь мы годами подавали монархию в качестве идеального образа.

— По-моему, это связано с нашим национальным характером, — заметил я. — Это удовлетворяет нашу потребность в покорности, нашу тоску по добровольной кабале.

— Нет, — не согласился Хэм. — Я думаю, тут другое. Мы продаем не удовлетворение потребности в покорности, а удовлетворение генеалогической потребности. Мы продаем мечту, что семья будет существовать всегда, что она большая и настоящая, что она не может погибнуть. Мы продаем мечту о блестящей жизни! Фара Диба^[87] и Фабиола!^[88] Семейные истории богатых! Мы сбываем мечту о герое. Киногерои, герои спорта, вообще известные люди: всеми этими историями мы убаюкиваем покупателей наших грез, и они забывают свои заботы о собственной семье, забывают о неопределенности своей жизни, страх перед которой испытывают все больше людей. Мы переносим все людские проблемы на священные фигуры-символы. Это, конечно, бегство от действительности. Зато читатель чувствует облегчение. Он не отчаивается — пока еще. Мы торгуем грезами, спасающими от отчаяния… — Хэм положил руку на мое плечо и сказал: — Пиши дальше, Вальтер. Торопись. Время не терпит. Записывай все, абсолютно все.

— Да, Хэм, — кивнул я. И принялся писать дальше.

20

Примерно в то же время, когда я заснул на диване своего номера люкс в «Метрополе», пассажирский поезд из Ротенбурга медленно подошел к перрону огромного Гамбургского Центрального вокзала. Фройляйн Луиза давно уже очнулась от своего причудливого сна и чувствовала, как бьется ее сердце. Когда поезд проезжал по нескольким мостам, Гамбург показался ей огромным чудовищем, и ее душа окончательно ушла в пятки, ведь она ехала из болотной глуши и много лет уже не видела Гамбурга. На последней станции вошло много людей, в основном это были рабочие. Теперь поезд был полон. Люди пугали фройляйн Луизу. «Ах, даже люди в этом поезде, — с тоской думала она. — Всего-то несколько человек в моем купе. А что будет, когда я попаду в миллионную толчею? Боже милостивый, помоги мне, я боюсь этого города».

Было бы неверно сказать, что милостивый Боже тут же принял меры и помог фройляйн Луизе. Напротив. Выйдя из своего вагона, она сразу очутилась в потоке пассажиров, устремившихся к широкой лестнице, ведущей от платформы наверх. Фройляйн Луизу толкали и подгоняли. А у нее ведь были такие опухшие, больные ноги! Она качалась. Пот мелкими капельками выступил у нее на лбу, ее мучила одышка. Толпа безжалостно несла ее вперед. Опять вспомнился сон. Теперь она уже с трудом взбиралась по лестнице. Вокруг было столько звуков, столько шума, столько голосов, что у фройляйн по-настоящему закружилась голова.