Рыжая перевернулась на живот, ее волосы разметались по подушке. В последнее время я все чаще прибегал к этому средству — полежать между двумя девушками. Каждый раз, когда у меня был «шакал». После этого я прекрасно засыпал среди теплой, упругой, молодой плоти.
Голым я побрел на кухню ставить кофейник. Мне надо было много кофе, теперь пришла пора засесть за работу, а я все еще не протрезвел.
В дурмане, шатаясь, я поплелся в ванную, выложенную черным кафелем, и долго стоял под контрастным душем. Это помогло. В голове прояснилось. Я побрился, слушая радио. У меня был крохотный японский транзистор, с которым я никогда не расставался. По УКВ передавали новости.
Ожесточенные бои в дельте Меконга. Волна чисток в Чехословакии. Дубчек утрачивает власть. Американский самолет угнан на Кубу, израильский — в Афины. Тяжелые бои на израильско-иорданской границе, попытка военного переворота в Сирии. Кровавая религиозная война в Ирландии. Расовые волнения в США. Ревальвации, девальвации, забастовки, катастрофы. Ничего особенного. Каждое утро я начинал с новостей. Надо быть в курсе событий.
Из ванной я прошел в гардеробную, в которой были одни только встроенные шкафы кремового цвета, образующие сплошную стенку, все с зеркалами. Как и везде, здесь тоже велюровое покрытие с китайским мостиком, столик и диван кремового цвета посреди комнаты. Я выбрал серый фланелевый костюм, белую рубашку из шелка-сырца, черный галстук, черные носки, черные туфли. На кухне я нацедил себе очень крепкого кофе и выпил его маленькими глоточками. Голода я не чувствовал.
Потом еще раз посмотрел на спящих девушек, вынул из кармана четыре сотенные купюры и подсунул их краешком под лампу на ночном столике. На листке бумаги я написал красным фломастером: «Чао, мои сладкие. Это вам еще. Заприте и бросьте ключ внизу в почтовый ящик». Ни подписи, ни даже инициалов. Устанавливать близкие отношения мы не станем. И никогда больше не увидимся.
А теперь вперед! У меня мало времени!
Я ехал к издательству по безлюдному прохладному городу. Я знал, где строители метро разрыли улицы. В конце 1968 года Франкфурт представлял собой настоящий сумасшедший дом. Чтобы добраться до издательства, приходилось проезжать до Таунусанлаге, но тогда нигде нельзя было свернуть налево. Снова приходилось проталкиваться через Майн на Заксенхаузен, если чертовски досконально не знать города. На многих перекрестках висело до двенадцати табличек разных размеров и цветов, одна над другой, с названиями обществ или отелей. Отель «Франкфуртский двор», всемирно известные фирмы «Дегусса» или «Инвестиционный и торговый банк» пытались с помощью этой сложной системы дорожных указателей провести гостей и клиентов по фарватеру через хаос строительных площадок и объездов. В верхней части Кайзерштрассе и возле Кайзерплац маялись проститутки. Никакой дорожной разметки и полос, по которым можно ехать. Перед баром на Гутлейтштрассе, который я знал, прохожих, слегка потянув за рукав, вовлекали внутрь, и он, будь то мужчина или женщина, уже не мог выбраться наружу — такой узкой была там пешеходная дорожка. Нельзя было разойтись, тесно не соприкоснувшись друг с другом. Для одних это оборачивалось неожиданным наслаждением, для других, тоже неожиданно, потерей бумажника.
Вайсфрауенштрассе была перекрыта. Движение поворачивало с Берлинерштрассе на тихую Бетманнштрассе, на которой стоял «Франкфуртский двор». Одностороннее движение на Бетманнштрассе развернули в другую сторону, через Кайзерплац к театру. Там в асфальте бурили шестьсот отверстий для стальных опор и перекрытий. Даже подъезда к театру не оставили. Директор театра сам совершал контрольные поездки на трамвае, чтобы проверить, объявляют ли кондукторы новую остановку «Театр», поскольку старая с таким названием больше не существовала.
Разразился страшный скандал, когда пошли разговоры, что стоимость запланированной станции метро «Театерплац» может оказаться на десять миллионов больше объявленной! А шумиха вокруг собора! Здесь землю раскапывали в непосредственной близости от старинного здания, церковь прикрывала бетонная стена. Площадь между собором и ратушей Рёмер, до сих пор бывшая самой удобной в городе автостоянкой, превратилась в строительную площадку, огороженную забором. И однажды по всему этому району разлилась ужасная вонь. В котлован прорвались сточные воды канализации. Они даже затекали рабочим в резиновые сапоги. Да, работать в центре города было сплошным удовольствием!
К издательству на Кайзерштрассе, выше рынка Россмаркт, я подъехал с задней стороны, по Эккерманнштрассе и Хиршграбен. Там был еще въезд для грузовиков во двор высотки. Я плавно въехал на своем «ламборджини» в подземный гараж. В холл поднялся по ступенькам. Как всегда. Никакого лифта на этот подъем! Надо заботиться о своем здоровье.
Когда я позвонил, гигант-портье в синей униформе с золотыми галунами открыл дверь из гаража в холл. Как и все, оказывающие мне услуги, он получил чаевые сверх меры.
— Доброе утро, господин Клуге.[39]
— Доброе утро, господин Роланд, и большое спасибо!
У меня был туго нафаршированный дипломат. В нем лежали материалы: книги, журналы, заметки для продолжения, которое мне сейчас предстояло написать. В громадном холле с мраморным полом, мраморной плиткой на стенах, кожаными креслами и обитыми кожей столами появился, влетев через высокие стеклянные входные двери, автоматически управляемые с помощью селеновых элементов, крупный плотный мужчина в помятом костюме, небритый и невыспавшийся. У него на плечах болтались четыре фотокамеры, а в руках он тащил под завязку набитую дорожную сумку, которая, казалось, вот-вот лопнет. Я узнал своего друга Энгельгардта.
— Привет, Вальтер!
— Хэлло, Берти. Слушай-ка, да тебе досталось!
— Так, мелочь. Попали камнем. — Он, как всегда, улыбался.
Три дня назад в Чикаго был застрелен знаменитый негритянский лидер. Это вызвало расовые волнения.
— Когда ты прилетел?
— Полчаса назад. Остальные будут дневным рейсом. — «Блиц» посылал в Америку команду фотографов и репортеров. — Ну, парень, они там, в Чикаго, точно повесятся от зависти. Какие я привез снимки!
— Ваши репортажи пойдут во все межрегиональные газеты, — объявил я.
— А место? Места у нас хватит?
— Девять полос.
— Черт побери!
— Я вчера видел пробные оттиски этих материалов. Это да! Тебя они, конечно, упоминают персонально. — И еще, помнится, текст, набранный жирным шрифтом:
СМЕРТЬ ЧЕРНОГО ИИСУСА!
Чтобы разместить девятистраничное сообщение об убийстве негритянского вождя Иисуса Марии Альбермора и о кровавых волнениях, последовавших за ним, было проявлено три тысячи пятьсот шестьдесят два негатива, принято двести девяносто восемь фоторадиограмм, проведено четыреста четырнадцать телефонных переговоров между Франкфуртом и Америкой, отправлена и получена двести тридцать одна телеграмма, и наши сотрудники налетали в сумме шестьдесят семь тысяч километров. Лучший фотограф «Блица» Берт Энгельгардт и семь других фоторепортеров, а также пятеро журналистов летали в Чикаго, Лос-Анджелес, Детройт, Нью-Йорк, Балтимор и Бостон. Шеф художественной редакции Курт Циллер[40] прервал свой отпуск и отправился с Тенерифе в Чикаго, где взял эксклюзивное интервью у вдовы убитого…
И так далее, с шумной рекламой, по обычаю, возникшему еще в то время, когда ни один человек не знал, сколько негативов будет проявлено, сколько фоторадиограмм принято, сколько телеграмм отправлено и принято и сколько налетается километров. Но так было всегда. А для главного редактора Лестера имели значение только порядок и планирование. Если он чего и не терпел, так это суматохи и импровизации. Газетные объявления можно было бы и сейчас набрать, матрицировать и отправить. Но нет! Предварительная разметка — это половина успеха. Это было свято для Лестера. При такой предварительной разметке можно было, к примеру, твердо рассчитывать на рекламное место в ежедневных газетах на правой, как мы называли, «масляной», стороне, которая намного больше бросается в глаза, чем левая.
