— Да.

— Я их всех люблю, очень-очень, но студента — того больше всех.

— Куда же вам надо было на болоте? — спросил Демель тоскливо.

— К холму, на котором стоят одиннадцать ветел, господин пастор уже знает. Довольно далеко.

— Но туда же нет дороги! Там не пройдешь! Там сплошная трясина!

— Уж поверьте мне! — рассмеялась фройляйн Луиза. — Дорога есть. В каждом болоте есть такие дороги. Обычно их знают только крестьяне, которые ходят зимой резать камыш для застилки пола в хлеву. Потому что хлеб у них здесь плохо растет. И такую дорогу один крестьянин мне показал. Надо пройти через всю деревню до конца, потом еще метров пятьдесят, и там начинается дорога. Вообще-то, это не дорога. Это совсем узкая тропа, можно даже сказать, ряд кочек…

— Ряд кочек, — подумал Демель. И по этим кочкам фройляйн Луиза ходила уже два года. Балансировала. На узкой тропке между… — усилием воли он оборвал свою мысль и спросил: — И вам никогда не было страшно, фройляйн Луиза? Это же смертельно опасно!

— Не для меня, господин пастор! Не для меня! А что? Я же иду к своим друзьям, которые меня ждут и с которыми я потом соединяюсь там, на холме.

— Среди ветел, — добавил Демель.

Она энергично замотала головой и снова засмеялась:

— Когда я туда прихожу, это уже не ветлы, это мои одиннадцать друзей. Это, знаете, обман зрения для тех, кто не может видеть моих друзей. То есть, собственно говоря, для всех людей. Они, и когда я там, на болоте, тоже видят только ветлы. Но это мои друзья. Ветлы исчезают, когда мы там вместе.

— Но Райтер видела не ветлы, — напомнил пастор. — Она видела людей. Мужчин.

Фройляйн задумалась.

— Да, — озадаченно сказала она. — И как раз такая злая баба. Как же это может быть? Я-таки думаю, она видела ветлы, а решила, что это мужчины! Обманулась, потому что хотела, чтобы я там за оградой разговаривала с мужчинами, и она могла меня в чем-нибудь обвинить. Так, наверное, и было. У злых людей тоже много силы, господин пастор, вы ведь знаете?

— Да, — ответил он со вздохом. — Значит, на холме вы соединяетесь со своими друзьями.

— Соединяемся, да! Там я в безопасности! Под их защитой! Там со мной ничего не может случиться! Поскольку я это знаю и так твердо в это верю, со мной еще никогда ничего не случалось на тропке. И никогда ничего не случится!

— Когда вы идете к холму, ваши друзья вас уже там ждут?

— Да, все!

— Как они выглядят?

— Ну, точно, как выглядели при жизни. Я чувствую их дух, и поэтому вижу их совершенно отчетливо.

— Значит, они все еще на этом свете? Еще не упокоились с миром?

— Ну, конечно, упокоились! И какой чудный мир они обрели, господин пастор! Объясню вам все это, как объяснили мне мои друзья, господин пастор. Ну, значит, сначала умерший после своей смерти еще годы бродит по земле, потому что он ведь с этой земли. В это время он еще может являться людям. Потом он, наконец, уходит в другой мир. Сначала на самый нижний уровень другого мира.

— Уровень? — переспросил Демель.

— Да. Уровень. Представьте себе это вроде лестницы со многими-многими ступеньками, господин пастор. — Фройляйн загорелась. Щеки у нее раскраснелись, глаза сверкали: — Внизу, у основания лестницы, — там человеческое бытие. А на самом верху, в конце лестницы, — там Божественное бытие, там святые. Мои друзья, они на ступени посередине…

— Понимаю…

— Пока еще не со святыми! Ниже. На пару ступеней ниже святых.

— На предварительной стадии, — сказал Демель и поперхнулся дымом своей сигареты.

— Да, на предварительной стадии. Это вы хорошо сказали. И знаете, господин пастор, что самое чудесное: на том уровне, на котором живут мои друзья, есть только дружба, только мир, там только добро.

— Значит, ваши мертвецы все были хорошими людьми?

Фройляйн заколебалась:

— Да нет, так нельзя сказать, нет… теперь да, теперь они, конечно, хорошие, иначе они никогда не попали бы на тот уровень, понимаете?

— Понимаю.

— Я имею в виду, если бы все мелочное не слетело с них. На том уровне, на котором мои друзья живут между людьми и Всезнающим Господом, там у них еще остались воспоминания об их телесной жизни на этой земле, о положении, которое они здесь занимали, об их национальности и об их профессиях. Чех, например, был архитектором в Брюнне. Норвежец — поваром. Голландец — издателем школьных учебников в Гронингене. Американец — специалистом по рекламе в Нью-Йорке, на Мэдисон Авеню. — Она произносила иностранные слова правильно. «Как же так? — размышлял пастор. — Как она могла их правильно произносить?» — И так далее. Штандартенфюрер производил майонез в Зельце под Ганновером. Русский работал клоуном в цирке в Ленинграде. Поляк был профессором, преподавал математику в университете в Варшаве. Украинец был крестьянином. Француз работал репортером судебной хроники в одной газете в Лионе. — Снова все было произнесено правильно. — Свидетель Иеговы — тот был служащим сберегательной кассы в Бад-Хомбурге. А тот, что отбывал трудовую повинность, самый молодой, тот умер раньше их всех, он был студентом философии из Рондорфа под Кёльном. Будет очень неприлично, если я попрошу еще чашечку кофе? Нет? Вы просто ангел, господин пастор!

— Рассказывайте дальше, прошу вас, фройляйн Луиза, — попросил Демель.

— Ну, вот, это все они еще помнят. И свои сущности… Свои личности… — да, можно так сказать — их они тоже пока в основе своей сохраняют. Но вот что самое чудесное: они все друзья, группа друзей, ведь все они уже на одном из высших уровней. Там уже нет ничего низменного! Ни ревности. Ни ненависти. Ни агрессивности. Ничего сексуального. Вообще никаких инстинктов. Они совершенно лишены инстинктов, мои друзья.

— Лишены инстинктов, — повторил Демель.

— Ну да, — подтвердила фройляйн. — Потому что они всего лишь духовные сущности. Инстинкт — это же просто тюрьма для тела. Видите ли, в этом-то отсутствии инстинктов они и едины, и едины со всеми святыми, вот. И я принадлежу к их группе, они меня приняли, и мы встречаемся на болоте и разговариваем друг с другом…

— О чем вы разговариваете? — спросил Демель.

— Обо всем, что происходит в лагере. К этому у моих друзей самый большой интерес. И о моих заботах. Если я не знаю, как мне лучше поступить с каким-то мальчиком или девочкой, если ребенок трудный или больной, или сбежал, или что-то плохо, тогда они советуют мне, — фройляйн склонила голову набок, прислушалась и кивнула.

— Что там? — спросил Демель.

— Француз, — ответила фройляйн. — Он же слушает!

— Да, конечно. И где он?

— Возле окна, сзади вас, господин пастор. Француз просит сказать вам, что они никогда не дают мне точных советов — он сказал «конкретных», — они не дают мне ни приказов, ни указаний. Они, например, не говорят: «Возвращайся в лагерь и будь особо ласковой и снисходительной к злому ребенку, он злой только потому, что видел так много зла». — Нет, они говорят: «Делай побыстрее то, что решила, потому что это у тебя получится». — Ну, и я, конечно, совершенно точно понимаю, о чем идет речь! Это же однозначно, правда?

— Гм-гм! Да, конечно. Совершенно однозначно. Предупреждают ли вас иногда эти голоса, фройляйн Луиза?

— Конечно, они это делают! Часто! Но тоже всегда таким образом, чтобы я сама искала смысл. Они же не могут говорить по-другому.

— Почему?

— Ну, потому что конкретного на том свете нет, — ответила фройляйн Луиза. — Это же ясно, как Божий день, господин пастор!

17

— Шизофрения, — сказал я.

— Конечно, — подтвердил Пауль Демель. Он пригладил рукой короткие волосы. — Бедная фройляйн! Все это я рассказал вам только потому, что тем временем и так все узнали. Потому что воспитательницы хотят, чтобы в их бараках ее больше не было. Потому что женщины практически вытолкали ее, и она укрылась здесь. Потому что травля против нее, вопреки всем моим усилиям как-то сгладить ситуацию, приняла такие формы, что и доктор Шалль вынужден подумать, не отправить ли фройляйн Луизу на пенсию. Это большое несчастье…