– Со мной, мистер Терещенко?

– С вами, сэр. Потому что от вашего решения зависит моя судьба.

– Вы меня интригуете, – говорит Плант с улыбкой.

– Сэр, могу ли я просить вас дослушать меня до конца, каким бы странным не показалось вам сказанное?

– Я выслушаю вас, мистер Терещенко.

Мишель кладет сигару на край массивной хрустальной пепельницы.

– Я влюблен, – сообщает он американцу. – Я влюблен так, как не влюблялся никогда в жизни…

– Очень рад за вас, мистер Терещенко, но полагаю, что предмет вашей страсти не я?

– Конечно же не вы, сэр! Та, кого я люблю – настоящая красавица! Возможно, что в мире есть кто-то лучше ее, но не для меня. Я влюбился в нее с первого взгляда – увидел и заболел! Ее внешность, ее стройный силуэт… Всего три дня, как я увидел ее впервые, но мне кажется, что если я потеряю возможность быть с ней, касаться ее, заботиться о ней, то жизнь моя кончится…

Плант смотрит на Михаила с интересом, но на его лице отражается недоумение.

– Позвольте, я действительно не пойму, почему вы посвящаете меня в подробности вашей личной жизни? Ваше чувство трогательно, но какое отношение это все имеет ко мне? У меня нет дочерей на выданье, а внучки пока слишком малы. Это какая-то шутка, мистер Терещенко?

– Я совершенно серьезен, сэр. От вашего решения зависит, будем ли мы вместе.

– Вы уверены?

– Совершенно.

– Хорошо, хоть я и представить себе не могу, чем именно я могу вам помочь, но постараюсь это сделать… О ком идет речь? Как зовут вашу избранницу?

– «Иоланда», – говорит Терещенко. – Это лучшее имя из всех, что она могла бы иметь.

Плант некоторое время смотрит на Михаила, не говоря ни слова.

Потом негромко смеется, откинувшись на спинку кресла.

– Неплохо. Скажу честно, если бы вы сообщили мне цель вашего визита не столь экстравагантно, то наша беседа уже прекратилась бы… Мистер Терещенко, отдаю должное вашему дипломатическому таланту и оригинальному мышлению, но ничем не могу помочь вашей страстной любви. «Иоланда» нравится не только вам. Она нравится и мне. Мы знакомы не три дня, а достаточно давно. Можно сказать, что я знаю ее с детства. Мы многое пережили вместе – и шторма, и мертвый штиль – и все эти годы оставались верны друг другу. Увы, вы опоздали… Но не печальтесь, вы еще молоды и можете встретить кого-нибудь другого. Я не готов расстаться с ней и боюсь, что у вас не будет аргументов, чтобы заставить меня поменять решение.

– А если я рискну попытаться? – спрашивает Терещенко.

Плант качает головой.

– Нет.

Михаил достает из внутреннего кармана чековую книжку и паркеровское перо.

– Тогда я не буду вас уговаривать, – говорит он. – Я сейчас заполню чек и проставлю в нем сумму, которая, как я полагаю, будет самым веским аргументом в нашей с вами беседе. Мы оба коммерсанты, сэр, оба знаем, что все в этом мире имеет свою цену. Если проявите благосклонность, то это несказанно меня порадует. Если же нет – просто порвите чек. В эту сумму входит все, что находится на «Иоланде», включая экипаж. Я хотел бы вступить во владение яхтой до конца недели. Вам, сэр, будут оплачены билеты в первый класс на всем пути следования…

– Скажите, мистер Терещенко, – Плант снова щурится, – вы игрок?

– Да, – отвечает Михаил, заканчивая заполнять чек.

– Я так и думал, – говорит Плант. – Не хочу вас пугать, но поверьте моему жизненному опыту. Каждый игрок когда-нибудь проигрывает по-крупному.

– Или выигрывает.

– Или выигрывает, – легко соглашается Плант.

– У меня к вам просьба, – Терещенко встает, пряча «паркер» во внутренний карман. – Разорвете вы или не разорвете этот чек, пожалуйста, не разглашайте сумму сделки. Буду очень вам признателен. Придумайте какую-нибудь несуразицу, если пожелаете, но никому не говорите сумму.

– Вы так уверены в том, что я соглашусь на сделку?

– Искренне надеюсь. Позвольте откланяться?

Чек лежит на столе, ровно посередине, но ни Плант, ни Терещенко на него не смотрят.

Михаил подходит к дверям салона.

Плант берет чек со стола, смотрит на сумму.

Лицо его остается бесстрастным, но в глазах на миг все-таки проскакивает удивление.

Слуга распахивает перед Михаилом двери.

– Мистер Терещенко, – окликает гостя Плант, и тот с готовностью оборачивается.

– Да, сэр…

– Буквально несколько слов, – сдержанно улыбается Плант. – Вы молоды, а я еще не забыл, как прекрасно быть молодым. Делюсь опытом совершенно бескорыстно. Не бывает вечных побед, мистер Терещенко. Рано или поздно приходится попробовать на вкус поражение.

– Поражения делают нас сильнее, – отзывается Михаил. – Я их не боюсь.

– Это потому, что пока не проигрывали. Запомните: рано или поздно…

– Благодарю вас, сэр… Лучше – позже!

Терещенко выходит на палубу. Стоит, оглядывая безупречно надраенную палубу, сверкающие латунные леера, кристально чистые окна иллюминаторов надстройки. Потом поднимает голову и видит развевающийся на ветру американский флаг на верхушке мачты.

Он спускается в моторный катер и суденышко отваливает от борта яхты, тарахтит движок, унося Терещенко все дальше и дальше от «Иоланды». Он стоит на корме катера, глядя на огромное, но притом изящное судно и видит, как американский флаг спускается, обвисая на фале.

И взлетает на мачту Андреевский флаг. Михаил торжествующе улыбается и, совсем как мальчишка, подпрыгивает, взмахивая руками.

Вот Терещенко помогает матери и сестрам перебраться с моторного катера на швартовочную платформу.

Вот их приветствует капитан Бертон, за спиной которого стоит вся команда «Иоланды», включая юнгу и коков.

Вот они идут все семьей по палубе яхты, а рядом шагает капитан.

Вот глядит на «Иоланду» из окна гостиницы и курит сигару ее бывший хозяин.

Входит слуга и говорит:

– Поезд через полтора часа, сэр. Прошу вас спускаться вниз.

– Хорошо, Генри.

Плант еще раз глядит на яхту, улыбается и едва заметно качает головой.

Потом берет со стола шляпу и выходит из номера прочь, оставив в пепельнице дымящийся окурок.

Вот длинный стройный корпус режет волну.

В рубке у штурвала Пелагея. Рядом, давая девушке инструкции, стоит капитан Бертон. Девушка стреляет глазами, но моряк невозмутим или хочет таким казаться.

Вот Терещенко курит, стоя у раскрытых дверей, Елизавета Михайловна сидит в шезлонге на палубе, а рядом с ней читает книжку Николенька.

И снова Пелагея, облокотившись на леер, поглядывает на Бертона откровенно призывно. На ней белое легкое платье и шляпка, ветер играет подолом, обнажая парусиновые туфельки и стройные лодыжки. Бертон видит, как под тканью обрисовывается округлое бедро девушки, и делает вид, что смотрит в другую сторону.

– Как же Блок? – спрашивает Терещенко, склонившись к ушку сестры. – Пелагея, дорогая, как же Сашенька?

– Сашенька – это Сашенька, – шепчет в ответ Пелагея. – А Бертон – это Бертон. И вообще, братец, не суй свой любопытный нос в девичьи грезы! Мне по душе не только поэты, но и капитаны!

Лето 1912 года. Канн

«Иоланда» стоит на якоре недалеко от набережной. С ее борта в воздух взлетают огненные хвосты фейерверков и рассыпаются в черном бархатном небе. На палубе смеющиеся Терещенко, две его сестры и Николенька.

Рядом с «Иоландой» вторая яхта, почти такая же большая и роскошная – с нее тоже летят вверх разноцветные струи огня. У ее борта Дорик с незнакомыми нам молодыми людьми и девушками. Все кричат, аплодируют и смеются.

Федор и Михаил явно соревнуются друг с другом – зрелище воистину феерическое. Вся набережная освещена зарядами и наполнена разодетой толпой.

Фейерверк бушует над берегом, как полярное сияние.

– Ура! – кричит Дорик и потрясает бутылкой шампанского, из которой во все стороны летят пенные брызги. На его плече висит молодая девушка в достаточно откровенном платье и пьяная до полусмерти.