— Меня очень раздосадовал твой недуг, — неуверенно произнес он. — Я иногда бывал недостаточно любезен с тобою из-за твоей гнев-ливости. Но теперь понимаю, что твоя раздражительность являлась следствием расстройства здоровья. Впредь я буду сдержаннее.

Агриппина резко обернулась и ударила его взглядом по лицу. Тиберий поперхнулся еще непроизнесенными словами и смолк. Некоторое время они смотрели друг на друга. Потом он решил погладить ее по плечу, но не осмелился к ней прикоснуться. После долгих колебаний и внутренней борьбы у них получилось нечто вроде робкого рукопожатия. И тут Агриппина разрыдалась.

"Да ведь она всего лишь женщина, — сказал себе Тиберий и устыдился своей враждебности к этому несчастному существу. — И впрямь, ее можно пожалеть: трагически потеряла мужа, а теперь страшится за сыновей, которые остановились в шаге от трона, ибо этот шаг опаснее штурма высочайшей цитадели. Трон охраняет многоглавый цербер потустороннего мира, который разрывает на куски всякого, кто не окажется злее и коварнее его самого…"

— Успокойся, прошу тебя, — почти тепло сказал Тиберий и наконец-то решился отечески погладить ее по плечу.

Агриппина продолжала рыдать, но даже ее отчаянье было по-своему агрессивным, и Тиберий содрогнулся, наблюдая, какие силы таятся в этой женщине. Так продолжалось долго. Потом она заговорила, и на Тиберия посыпались упреки, излилась обида. Агриппина сравнивала себя с узницей, находящейся в моральном заточении. Следят за каждым ее шагом, жестоко преследуют всех, кто водит с нею дружбу, аристократы шарахаются от нее как от зачумленной, Августа неотступно преследует ее ненавистью.

Тиберий терпеливо слушал, зная, что мир с женщиной невозможен, если не дать ей выговориться. В чем-то он с нею соглашался, большей частью ее упреки казались ему необоснованными. Но он привык к несправедливости в свой адрес.

Олицетворяя собою государство, Тиберий нес ответственность за все несовершенство мироустройства. Правда, обвиняя его за дурное, люди не ставили ему в заслугу хорошее. Никто не ценит длительного мира в государстве, когда волнения затрагивают лишь окраины, да и там порядок водворяется почти без потерь, никто не хвалит принцепса за бесперебойное снабжение прожорливой столицы хлебом и другими продуктами, никто не отмечает безопасности италийских дорог, где умножены посты, никого не радует возрождение хозяйства провинций за счет снижения налогового бремени и борьбы с коррупцией магистратов.

Пока Тиберий предавался попутным размышлениям, Агриппина от слез и сетований перешла к делу. Обильно пожаловавшись на свою скорбную участь, она попросила у Тиберия разрешения взять себе мужа. Его лицо сразу утратило человеческую одухотворенность и сделалось непроницаемым для эмоций.

"Вот теперь все встало на свои места, — подумал он, — и даже не надо гадать, искренни ее слезы или нет, говорит ли в ней отчаявшаяся женщина или коварный политик. В любом случае это дело государственное. Увы, наше положение особое, мы не можем позволить себе быть мужчинами или женщинами, отцами или детьми".

Объяснять это своевольной матроне не имело смысла, поэтому Тиберий не дал никакого ответа и лишь слегка отодвинулся в сторону.

— Я в расцвете лет, я еще полна сил, мне тяжело одной, — стонала она.

Тиберий молчал.

— Найдется немало желающих взять в жены внучку Августа с детьми благородного Германика, — продолжала она.

В этих словах Тиберию вновь почудился намек на многочисленный заговор, но он не обронил ни слова, не повел глазом. В полной невозмутимости принцепс еще некоторое время посидел у ложа причитающей больной, а затем молча вышел.

"И все-таки, это была игра. Не отчаянье руководило ею, а злой умысел", — решил он по дороге домой.

После этого визита Тиберий окончательно уверился, что Агриппина — его враг по самой своей сути, по своей социальной природе. Даже не будь она столь властолюбивой, общественный статус заставил бы ее жаждать трона. К этому ее подстегивала и сама судьба. Ведь, размышляя о преемнике, Август больше симпатизировал Германику и лишь в угоду жене и исходя из общего состояния дел назначил наследником Тиберия, однако с условием, что он усыновит Германика. Почтенный возраст нового принцепса делал шансы мужа Агриппины на власть почти бесспорными, а любовь к нему народа и войска побуждала темпераментную женщину торопить события. И вдруг загадочная смерть Германика низвергла ее с самых высот в провал опалы, превратила в особу гонимую и униженную. Она с зубовным скрежетом должна была наблюдать восхождение Друза, Однако Фортуна вновь изменила полярность своих пристрастий и сделала сыновей Агриппины наследниками принцепса. Это был реванш за смерть Германика, сладкая месть ненавистному Тиберию! Но старик опять стал сопротивляться и с помощью своих клевретов взялся травить ее, уничтожать друзей, подруг и родственников. Разве при всем этом Агриппина могла быть лояльной к Тиберию?

Принцепс понимал, что творится в душе властной женщины. Но пока она в политике была представлена только юными сыновьями, он мог контролировать ситуацию. Если же она обретет мужа, тот сразу станет конкурентом престарелому правителю, не популярному в народе.

"Может быть, выдать ее за какого-нибудь пустомелю? — подумал Тиберий. — Нет, не выйдет. А если бы и вышло, она прибрала бы его к рукам и сделала бы исполнителем свой воли. При сегодняшней близорукости народ не заметит подмены и примет чучело за фигуру. Сильный ход придумала дочурка, ничего не скажешь! Я должен отказать, за что, конечно, в очередной раз буду проклят толпою".

Следующая битва моральной войны принцепса с Агриппиной разразилась на большом семейном обеде из числа тех, которые случались с определенной периодичностью в качестве отдания долга традициям римского коллективизма. Некогда совместные трапезы являлись выражением сплоченности граждан, но, после того как Рим стал своим антиподом, они иллюстрировали разобщенность людей. Неспроста немалая часть принцепсов и их конкурентов была отравлена именно на таких "дружеских" пиршествах.

Во дворце принцепса за столом возлежали близкие родственники, разделенные пропастью ненависти. По одну сторону от Тиберия расположилась Августа, а по другую — непримиримо возвышалась над подушками Агриппина, дальше петушками красовались Нерон с Друзом, возле Августы скромно пристроилась Антония, а рядом с нею разместилась надменная Ливилла, задиристо поглядывавшая на соседок. Особняком возлежал Клавдий, высокие персоны брезговали им. Кроме того, в трапезе участвовали несколько сенаторов консульского ранга и два чрезмерно богатых вольноотпущенника.

Многое на этом пиру было устроено так же, как у Цестия Галла. Здесь сверкала роскошь, кричало богатство, надменно позировало тщеславие, унижались слуги, пылью в глаза пускались целые состояния. Однако тут напрочь отсутствовал дух веселья и беззаботности. Это было царство коварства и злобы на маскараде лицемерия. Все следили друг за другом недобрым глазом, стараясь уличить соседей в неблаговидном поступке, жесте, услышать крамольное слово. То есть каждый стремился раскодировать другого, чтобы представить его окружающим в уродливой наготе своей сущности.

На царском столе в золотых лоханях тоже плавали в море соуса готовые к употреблению рыбины, водили хоровод вареные раки, по салатовым полям прыгали жареные зайцы, пели чужими голосами запеченные соловьи, распускали мертвый хвост фаршированные колбасками павлины. Только здесь это никого не занимало. Тут проходило состязание амбиций, а не общая трапеза. Персонажи подавали себя и мысленно пожирали соседей, а гастрономические шедевры служили лишь легкой закуской. И впрямь, как еще могли вести себя три царицы, два перспективных царя, принцепс и ныне всеми презираемый будущий правитель, сведенные иронией римского этикета за одним столом? Августа ставила вровень с собою лишь мужа, да и то не всегда, а ведь он теперь был богом! Агриппина являлась ближайшей живой родственницей того же бога, и сверх этого, кичилась грядущим царством своих сыновей! Ну а Ливилла, вдова Друза, еще совсем недавно примирялась к роли царствующей матроны; будучи развенчанной коварною судьбой, она все-таки оставалась матерью внуков принцепса и надеялась на реванш с помощью Сеяна. Августа видела в Агриппине и Ливилле нахальных узурпаторш ее власти, воровок, посягающих на ее достояние. А они воспринимали Августу как выжившую из ума старуху, стоящую на их пути. Для Ливиллы Агриппина была главной соперницей, заслонившей от нее белый свет и погрузившей ее во тьму бесперспективности. Агриппина же относилась к Ливилле как к поверженной конкурентке, о которую можно вытирать ноги, чьих детей можно осмеивать как погрязших в тронной пыли под башмаками ее сыновей. Но, кроме этих трех хищниц, была еще скромная, но гордая Антония, которая в итоге одолела всех, дав Риму трех правителей, однако самых гнусных.