У Тиберия почернело в глазах, и он едва не рухнул с трибуны. "Как же я низок! — думал он. — Может быть, правы все эти люди в том, что ненавидят меня?" Тиберий окинул взором толпу и сказал сам себе: "А они меня ненавидят даже сейчас и ничуть не сочувствуют".

Тогдашний плебс существенно отличался от римского народа в республиканскую эпоху, потом и кровью отстаивавшего и возвышавшего государство. Для этих людей существовала только смерть своих близких, а все другие смерти являлись атрибутом зрелищ в шумном амфитеатре. Публичные кровавые представления приучили их жить игрушечными страстями. Ситуация усугублялась устойчивой ненавистью плебса к Тиберию, а кроме того, накануне сенаторы уже посеяли в массах мысль, что жестокий принцепс не способен на родительские чувства. Но главным фактором в этом спектре неприятия трагедии Тиберия было соображение, что смерть Друза открывает путь к власти сыновьям народного любимца Германика.

Теперь, когда Тиберий избавился от чар самовоодушевления, он и окружающих увидел без маски притворного сострадания. В тот момент он не смог бы ответить на вопрос, кто внушает ему большее презрение: эти бездушные люди или он сам.

В таких душевных мучениях его речь дохромала до финиша, и настал следующий этап погребального обряда. Постановлением сената Друзу были определены такие же посмертные почести, как и Германику.

Проводив Друза до могилы притворными слезами, плебс уже на следующий день выказал свое истинное отношение к происшедшему в настенных надписях. Сеян лично на глазах принцепса стирал с камня фразы: "Тиран, ты рано убил Клутория, сегодня он бы тебе пригодился! Не торопись убивать народ римский, когда-нибудь тоже сгодится!", "Тиран, боком тебе вышло убийство Германика! Мы недаром кричали: "Отдай Германика!" — боги возвращают нам его в образе благородного Нерона! А твое гнусное семя пусть сгинет бесследно!"

Тиберий привык к поношениям толпы, но сейчас его дух был ослаблен потерей сына, и отравленные стрелы ненависти разили его в раскрытые раны. Прежде он мог укрыться от злобы, с головой уйдя в дела. Но смерть Друза лишила его не только отцовства, но и смысла деятельности. Кому он передаст столь лелеемое им государство? Нерон приходился ему внучатым племянником, а через усыновление Германика — внуком. Однако письмена на стенах римских домов показывали, какой благодарности можно будет ждать от этого юнца в тогдашней моральной атмосфере Рима. И впрямь, сын Агриппины не может любить и почитать его, Тиберия.

— А как ведет себя Агриппина? — встрепенувшись, спросил принцепс у Сеяна.

Тот потупился, но потом, подчиняясь требовательному взору своего императора, с натугой вымолвил:

— Пусть на эту тему тебя, Цезарь, информирует кто-нибудь другой. А меня уволь…

— Луций, ты всегда был тверд и говорил мне все начистоту.

— Цезарь, не важно, что судачит эта избалованная женщина, смеется она или плачет. Главное, чтобы она не предпринимала шагов к смуте. А уж этого я, можешь быть уверен, не допущу.

Тиберий озаботился новой проблемой. При встречах с Агриппиной на традиционных семейных мероприятиях он с ненавистью высматривал в ней признаки злорадства и торжества. Его пристальное внимание, конечно же, не укрылось от чуткой женской интуиции, и Агриппина в ответ бросала на принцепса высокомерные взгляды победительницы.

Тиберий попытался посоветоваться о сложившейся в семье ситуации с Августой. Но та пришла в крайнее раздражение при первом же упоминании об Агриппине.

— Ты не уберег сына, просмотрел его и сам возвел на престол эту гордячку! Для кого мы с Августом создавали великое государство? Для чего я посадила тебя на трон? Чтобы ты передал его отродью Агриппины?

"Вообще-то, Нерон — твой правнук", — хотел сказать Тиберий, но почувствовал невозможность продолжения разговора.

— Ты указала мне корень всех зол, благодарю тебя, — сказал он и вышел.

Через некоторое время умер малолетний внук принцепса, один из близнецов, которыми он похвалялся перед сенаторами. Так реализовывалось проклятье толпы.

"Наверное, я и в самом деле последний негодяй на земле, если меня столь невзлюбили боги", — со злой иронией повторял он про себя в те дни.

В том же году ушел из жизни еще один его друг. Тиберий остался почти в одиночестве, беспомощно барахтающимся в людском море врагов, завистников, соперников, злобных, неумных, коварных, хитрых, изощренных, лицемерных. Мир в его восприятии был подобен балу-маскараду, где все гости старательно прячутся под масками, их лица никогда не увидишь, но знаешь наверняка, что среди них нет ни одного доброго.

Вдобавок ко всему, Тиберия обезобразили многочисленные прыщи, высыпавшие на заметно постаревшем за последний год лице. Праздная толпа на форуме с нескрываемым злорадством глазела на уродство принцепса, и он готов был возненавидеть самого себя. Видно, вправду боги казнят его за преступленья, приписываемые ему плебсом, а может быть, за грехи матери, в которых он невольно или косвенно принимал участие. Тиберий перестал появляться на форуме и в других людных местах. Но однажды в богатом доме новой римской аристократии, успевшей купить все, кроме культуры, во время представления хозяином своей семьи принцепсу, девочка лет семи с таким жадным любопытством воззрилась на царственные прыщи, что Тиберию захотелось провалиться под землю. Она впилась взглядом в его болячки и принялась обходить его, заглядывая с разных сторон, чтобы лучше насладиться зрелищем. Казалось, она сейчас подпрыгнет и вонзится зубами в его больную щеку. Этот ангелок уже усвоил уроки современной нравственности и испытывал болезненную тягу ко всякому уродству. Кого-то такое создание будет любить в двадцать лет? Тиберию было мерзко и страшно при мысли о том, какое поколение идет им, старикам, на смену.

— Я больше не могу оставаться в этом городе, — признавался он Сеяну. — Меня душит людская злоба, и я чувствую, что сам начинаю ненавидеть сограждан еще сильнее, чем они — меня.

— Тебе надо удалиться в Кампанию, — советовал верный соратник. — Благодаря твоим мудрости и опыту, ты можешь руководить этим сбродом и посредством писем. Удачный опыт уже был.

— Тогда здесь оставался Друз. А теперь нет никого, только враги. Я вынужден вновь надеть на себя ярмо власти.

— Да, если бы мы с Друзом держали в узде Рим, ты мог бы чувствовать себя спокойно где угодно.

— Теперь мне уже не вырваться из этой западни. До скончания скорбной вереницы дней моих карабкаться мне под гнетом государственных проблем. И ради чего? Кто оценит? Кто продолжит?

— Не отчаивайся, Цезарь, есть Нерон с братом Друзом. Наконец, у тебя имеется еще и родной внук.

Тиберий пытался найти утешение в делах. Провинции завалили столицу жалобами на магистратов. Государственные чиновники в полном соответствии с нравами своего века использовали пребывание в должности для самообогащения и не ведали о каком-либо другом назначении магистратур. Коррупция, вымогательства, махинации столичных посланцев опутывали экономику периферийных областей и заставляли ее рыдать серебряными слезами. Однако Тиберий значительную часть жизни провел в войсковых лагерях и в прочей нецивилизованной обстановке, а потому выглядел порою диковато, почти как первозданный римлянин. Он дотошно провел расследования и добился осуждения многих знатных лихоимцев. В благодарность несколько азиатских городов постановили воздвигнуть храм в честь Тиберия, Августы и сената. А некоторых подсудимых принцепс оправдал, усмотрев в обвинениях по их адресу злонамеренность недругов. Это также вызвало добрый отклик в народе. Но положительные мнения о принцепсе походили на случайные всплески речных струй, направленные против течения, и быстро растворялись в безудержном потоке ненависти. Всю отрицательную энергию разобщения антагонистического социума люди изливали на того, кто олицетворял собою государство. При этом в разгуле народной стихии просматривалась некоторая связность, угадывалась чья-то организующая мысль.