После этого пессимистический ропот на форуме поутих, однако люди продолжали скорбеть в душе. Но тут произошло событие, вновь пробудившее народный гнев. В Рим возвратился Гней Пизон.

Будучи высланным из своей провинции, он не спешил в Италию, где ему грозил суд. Всячески затягивая путешествие, Пизон надеялся дождаться, когда в толпе улягутся страсти, чтобы его дело рассматривалось холодным рассудком, а не трепещущим от гнева сердцем. Прибыв, наконец, на Адриатику, он отправил в столицу сына Марка, а сам завернул к Друзу в Паннонию, куда тот возвратился после завершения погребальных мероприятий.

Друз теперь был самым явным претендентом на престол, и этому так или иначе посодействовал Пизон. Если даже бывший наместник Сирии не совершал отравления Германика, то он косвенно способ-ствовал его болезни, препятствуя его начинаниям и создав вокруг него нервозную моральную атмосферу.

Гней Пизон надеялся на признательность прямодушного, бесхит-ростного принца. Однако Друз принял незваного гостя холодно и заявил ему, что если обвинение в его адрес справедливо, то, значит, он принес ему самое большое горе. Выждав, пока эта фраза уляжется в сознании легатов и других должностных лиц, присутствовавших на встрече, Друз дипломатично добавил: "Впрочем, я надеюсь, что все слухи и обвинения в твой адрес, почтенный Пизон, окажутся лишь вздорными наветами, и несчастье, постигшее нашу семью, не навлечет бед на других". На этом прием завершился, а от дальнейших встреч Друз отказался.

Римляне тут же прокомментировали такое "взрослое" поведение Друза как результат наущений Тиберия. "Не мог простофиля Друз действовать столь грамотно и ловко, — шумела толпа на форуме. — Не в его характере прибегать к стариковским уловкам". Никому почему-то не пришло в голову, что молодой человек посерьезнел именно в силу своего нового статуса, что он начал примерять на себя титул принцепса. В конечном итоге все это навлекло очередные подозрения на Тиберия. "Тиран дистанцируется от своих вчерашних пособников, — думали добропорядочные граждане, — заметает следы преступления".

А в это время Тиберий выслушивал исповедь Марка Пизона. Принцепс держался с Марком подчеркнуто приветливо, стараясь продемонстрировать согражданам свою беспристрастность перед лицом предстоящего судебного разбирательства.

После такой "разведки боем" в столицу явился и сам Гней Пизон. Он прибыл по Тибру и высадился с корабля в центре Рима в час наибольшего многолюдства, гордо проследовал с Планциной в сопровождении толпы клиентов сквозь озадаченную толпу и восшел на Палатин, где возвышался его дворец, подготовленный к пиршеству. Всем своим видом он хотел показать, что ни в чем не виноват и чувствует себя вполне комфортно. Однако Пизон переиграл. Он заботился лишь о том, как бы посолиднее подать себя, но не подумал о чувствах народа. Его поведение стало вызовом людской скорби, и плебс не замедлил с ответной реакцией.

"До чего же распоясался порок, средь бела дня на глазах у всех празднует свою победу над доблестью и честью! — возмущались горожане. — Пизон посмел причалить у самой гробницы Августа! С непристойной усмешкой убийца прошествовал мимо праха своей жертвы!"

Дом Пизона на склоне Палатина был празднично украшен лентами. Слуги в парадной форме встречали хозяина у порога. Тут же толпились гости, поглаживавшие животы в предвкушении яств аристократического стола. Пизон намеренно переобнимался с многочисленными гостями прямо у входа, чтобы это видели задравшие головы простолюдины на форуме. Затем грянул пир, и шум пьяной радости обрушивался с палатинских высот на головы возмущенного плебса.

На следующий день Фульциний Трион вызвал Гнея Пизона в суд. Добыча от победы над Либоном лишь разожгла аппетит этого хищника, промышляющего красноречием в дебрях форума, а если доведется, то и среди внушительных колонн зала курии. Но ему преградили дорогу бывшие легаты Германика. Они заявили, что Трион не достоин выступать солистом в главной драме последних лет как человек посторонний. Сами они будто бы тоже не берутся быть обвинителями, и намерены лишь предъявить свидетельские показания. Правда, они тут же дали понять, что в данном случае честное свидетельствование одновременно является и самым тяжким обвинением. По их предложению, вести этот процесс надлежало самому принцепсу. Пизон согласился с их мнением, полагая, что Тиберий в своих суждениях менее зависим от воли толпы, чем сенаторы.

Тиберий почувствовал себя в ловушке. Народ требовал крови, следовательно, не осудить Пизона было невозможно. Кроме того, в случае оправдания обвиняемого, принцепс, по представлению плебса, подтвердил бы подозрения в собственный адрес. Но для того, чтобы осудить Пизона, требовалось доказать факт отравления. Это представлялось крайне сложным даже в случае, если отравление имело место. Однако важнейшим в этом деле был не технический аспект, а политический. Признание Пизона отравителем опять-таки усугубило бы подозрения в причастности к преступлению самого Тиберия, поскольку никто не поверил бы в то, что проконсул осмелился на такой шаг, как устранение наследника престола, без ведома принцепса. Помимо прочего, аристократия обвинила бы Тиберия в гонениях на высшую знать. Но уйти от ответственности, уклониться, ему тоже не представлялось возможным; как лидер сената он должен был взвалить этот груз на себя.

Итак, любое слово принцепса по рассматриваемому вопросу делало его врагом плебса или нобилитета, либо народа и знати одновременно. Поэтому он предпочел не говорить, а слушать. Как обычно, Тиберий подошел к делу обстоятельно и повел его неторопливо. Он вызвал свидетелей и опросил их в присутствии своего ближайшего окружения. Затем также в узком кругу он переговорил со сторонниками обвиняемого. Глубокомысленно помедлив еще день, Тиберий объявил, что предстоящий процесс слишком сложен, требует большой подготовительной работы, а потому без помощи сената ему не обойтись. Под таким благовидным предлогом принцепс передал это дело сенату. Постепенно он совсем ушел в тень. При этом получилось, что от его имени ход следствия контролировал Элий Сеян, который располагал осведомителями во всех кругах римского общества.

Вначале Сеян сам выступал в роли информатора принцепса. Но однажды он дал знать Тиберию о своем возросшем значении.

— Тебе не стоит волноваться, Цезарь, я вошел в доверие к Пизону и, внушив ему надежду на нашу поддержку, тем самым надел на него узду, — с заметным самодовольством сообщил Сеян. — Теперь он не пойдет в открытое наступление и не скажет ничего лишнего.

Изумленный Тиберий посмотрел на него неприятным взглядом. "Ты смеешь меня подозревать, когда мне верит даже Антония!" — мысленно воскликнул он и уже собрался урезонить своего служаку, но осекся, едва раскрыв рот. В последний момент ему подумалось, что Сеян, возможно, имеет в виду причастность к делу Августы.

В эти мгновения Сеян изучал работу мысли принцепса по его лицу и теперь, подведя итог, усмехнулся. Тиберию в этой усмешке почудилась демонстрация чувства превосходства, и он тоже пристально посмотрел на собеседника. Но тот уже всем видом выражал послушание и собачью готовность служить.

— Хорошо, Луций Элий, — сказал Тиберий, — ты выбрал верный способ действий. В условиях всеобщего недоброжелательства любое слово обвиняемого может стать поводом для клеветы на нас. Пусть меньше болтает.

— Я стараюсь поступать так, как поступал бы ты сам, император, если бы тебя не стеснял в действиях высокий сан.

— Пока это у тебя получается, — с ударением на первом слове мрачновато сказал Тиберий.

— У меня это будет получаться всегда! — отпарировал Сеян скрытое сомнение принцепса. — Ты еще увидишь, насколько я могу быть тебе полезен.

"Он все время опережает меня на один ход, — подумал Тиберий. — Смышленый малый. Впрочем, так выходит потому, что он видит цель в угодничестве, а я думаю только о деле".

После этого Тиберий в свою очередь попытался хитрить с Сеяном, чтобы выведать, какие-либо сведения о возможной виновности Августы. Но ему не удалось ни узнать что-либо определенное, ни избавиться от тягостного подозрения.