Вначале благодатный остров показался ему просторнее всего остального римского мира, в котором ему повсюду грозили змеиные жала дворцовых интриг. Здесь он как частный человек, без охраны и своры подхалимов, прогуливался по живописному побережью и с наслаждением вдыхал воздух свободы своего добровольного заточения. Ум он занимал беседами с местными греками и участием в семинарах философских школ. Однако ему не всегда удавалась светлая жизнь простого человека, в одних случаях потому, что к этому не были готовы окружающие, в других — он сам оказывался неспособным переварить плоды собственного демократизма. Так, однажды он обмолвился местным властям о желании почтить своим вниманием всех больных жителей города, а наутро с удивлением обнаружил, что ближайший портик превращен в гигантский лазарет, куда собрали несчастных со всей округи, дабы представить их могущественному римлянину. Тиберий смутился такому конфузу, когда его доброе побуждение обернулось неприятностями для тех, о ком он хотел позаботиться. Он терпеливо обошел всех больных, у каждого попросил прощения за беспокойство и с каждым поговорил о его проблемах. Тиберий всегда проявлял сочувствие к больным и раненым, и во время его бесчисленных военных походов пострадавшие в битвах обязательно были окружены вниманием полководца. А в другой раз во время спора на философские темы какой-то грек, забывший этику мудрецов, осыпал римлянина площадной бранью. Это нанесло мучительную рану гордости достойного представителя патрицианского рода Клавдиев. Он привлек обидчика к суду и упек его в темницу.
Подобные недоразумения показывали, что окружающие не были способны понимать его добрые намерения. Однако это не являлось для него неожиданностью. Но, когда Тиберий, убедившись, что фамильные отпрыски Августа набрали силу, попросил принцепса позволить ему возвратиться в столицу и получил отказ, моральный цвет людей резко потемнел. Сначала Тиберия стали сторониться, как чумного больного, затем начали презирать и высмеивать, а потом взялись угрожать его жизни. Многие полагали, что на травле опального колосса им удастся заработать политические очки. О нем распускали слухи, будто он рассылает по всему свету центурионов с бунтарскими призывами к знатным людям. В некоторых городах усердные власти разрушали его статуи и другие памятники побед. На пирушках осмелевшие во хмелю сенаторы били себя в грудь на радость потомкам Августа и клялись поехать на Родос за головою ссыльного негодяя, смеющего до сих пор оставаться в живых. Узнав о распространяемых о нем слухах, Тиберий написал Августу, чтобы тот приставил к нему наблюдателей, которые следили бы за каждым его шагом, прислушивались к каждому слову, читали письма, заглядывали бы в рот во время сна в надежде извлечь застрявшее там дурное слово. Реакции, конечно же, не последовало. Никого не интересовало, что на самом деле говорил и думал Тиберий, было важно, какие слова и мысли хотел бы услышать от него Август и его родственники в свете своих планов. Видимо, принцепс серьезно негодовал на пасынка за то, что тот упредил его ненависть и загодя укрылся от монаршего гнева на далеком острове. А тем временем провинившийся подвигами и талантами на службе Отечеству изгнанник переселился с густонаселенного побережья в глубь острова. Однако и там его преследовала и находила людская ненависть.
Так он провел еще два года, сам удивляясь собственной живучести. А потом на крышу его дома сел орел, птица крайне редкая в тех местах. У римлян было широко распространено гадание по полету и поведению птиц, и они оказывались весьма суеверными всякий раз, когда пернатые посланники небес своими виражами льстили их тщеславию. Все эти два года Тиберий просил своих друзей о заступничестве перед Августом, но больше прочих старалась, естественно, мать. Ливия использовала все женские средства, неженский ум и дьявольскую волю, чтобы должным образом воздействовать на мужа. И вот теперь массивная птица, спустившись с заоблачных высот на чашу весов Фортуны, наконец-то покачнула эти весы в пользу Тиберия. Старший внук Августа и по усыновлению его сын Гай поссорился со своим другом Марком Лоллием, который более других науськивал его против опального отчима, и в пику ему простил Тиберия. С согласия милостивого Гая Август сообщил Тиберию, что отныне его достоинства, авторитет и значение более не являются преступлением, если только он не посмеет пустить их в ход. Тогда, спустя более семи лет ссылки, Тиберий возвратился в Рим, но и там еще три года оставался фактическим изгнанником, поскольку строгий принцепс не допустил его к государственным делам. Тиберий даже переселился из центра города в тихое место.
Однако те времена прошли, осев на дно его души едкой желчью обид и унижений. Орел, некогда пометивший крышу родосского убежища Тиберия, теперь расправил могучие крылья и воспарил в вышину, увлекая его за собою в головокружительный полет. Все те, кто некогда клеветал на него, кто оскорблял, ненавидел, низко льстил или грубо угрожал, с этого дня становились его подданными. Жестокая своенравная безумная толпа была в его власти.
Тиберий неприятно поежился, но тут вошла Ливия, своим появлением избавившая его от мучительного осмысления соотношения прошлого и настоящего, вновь выручившая сына, как то случалось не раз прежде.
— Дело сделано. Я передала твой приказ Саллюстию Криспу, он отдаст его трибуну, надзирающему за Агриппой, а тот поручит исполнение центуриону, — бодро объявила Ливия.
Тиберия укололо словосочетание "твой приказ", но он промолчал, понимая, что отныне надо привыкать отвечать за все происходящее в государстве: за хорошее и дурное, за свои дела и за поступки подданных, за действия друзей и даже — врагов.
— В таких вопросах нужно, чтобы цепочка была как можно длиннее, а след — как можно извилистее, — деловито продолжала Ливия.
— Саллюстий — человек надежный, — отозвался Тиберий. — Надо подумать, кому еще мы можем довериться. Промедление опасно. Власть — особа женского рода, ею нужно овладевать решительно и быстро, иначе она уйдет к другому.
— Великолепно сказано, сын мой, но само намерение действовать еще лучше. Пока жив ссыльный внук Августа, мы не можем открыться толпе, но должны хорошенько подготовиться к тому моменту, когда ты останешься единственным наследником государственного империя.
— До сей поры империй по наследству не передавался, — задумчиво изрек Тиберий. — Я не могу сам захватить его.
— Что такое ты лепечешь?
— Власть я должен получить от живого сената, а не от мертвого Августа. И пусть ее одобрит народ. Мы должны показать всем, что не столько Рим нужен Тиберию, сколько Тиберий нужен Риму. Пусть меня попросят управлять государством, и тогда я, может быть, соизволю согласиться. Но соглашусь я не взять власть над народом, а отдать себя народу, отдать свой опыт, полководческий талант, умение разгадывать людей…
— Твои коварство, надменность, мстительность, — продолжила за него Ливия, частенько с помощью едких сарказмов бравшая верх над разумом сына. — Ты слишком тонок в своих политических изысках, мой Тиберий, а народ слеп; он тебя, такого тонкого, не увидит, не поймет. Его нужно оглушать громкими лозунгами, да пустыми и оттого звонкими обещаньями.
— Женщина все примитивизирует, ей ведомы лишь крайности. Жизнь сложнее. Цель у нас общая, но разреши мне двигаться к ней собственной поступью.
Зрачки Ливии сузились, как у голодной тигрицы, боящейся, однако, покинуть свою засаду. Она навсегда запомнила эту обиду.
— Рим не терпит рабства монархии, но уже не в состоянии совладать со свободой республики. Он ненавидит царей, но привык к Августу, — продолжал свои рассуждения Тиберий. — Пусть я не хуже Августа, но я другой. Он приручил римлян к себе долгой дрессировкой, используя при этом кнут и пряник, меч и проскрипции, стишки Вергилия, собственное изображение на монетах, мрамор парадных фасадов столичных дворцов. Но теперь хозяин умер, и в клетку к зубастому хищнику входит другой… Тут важно не делать резких движений.