И вот, сойдя в ту последнюю, как он думал, ночь на острове, в подземелье, ставшее его храмом, Тиберий сразу почувствовал неладное. Когда раб зажег светильник на стене, взорам вошедших предстало отвратительное зрелище. Змея бессильно распростерлась на полу, а на ней пировали тысячи муравьев. Маленькие, но злобные убийцы жадно выгрызали кусочки плоти и, суетливо мельтеша, несли их в свои закрома.
У Тиберия потемнело в глазах.
— Дурной знак, — сказал он. — Прости, друг, что я и тебя не смог уберечь от алчности мелких тварей.
Он повелел похоронить змею и уныло пошел наверх. Стук его башмаков угрюмо раздавался в пустоте шахты. Беспощадное небытие поглощало все, за что он пытался ухватиться в надежде затормозить свое сползание в бездну.
Принцепс не скрывал дурного настроения, и проницательный Калигула, подмигнув, сказал Макрону:
— Чувствую, мы опять не доедем до Рима. Впрочем, в любом случае, ждать осталось недолго.
При этом он ущипнул упругую выпуклость Эннии. Макрон доблестно не заметил покушения на вверенные ему законом прелести, но подтолкнул жену поближе к юному наглецу. Придворные вокруг радостно зашептались.
Компания переправилась на Суррентский мыс и пышной колонной двинулась на север. Как всегда, принцепса охраняли от назойливого любопытства простолюдинов суровые преторианцы.
Чем дальше продвигалось шествие, чем ближе становился Рим, тем болезненнее Тиберий переживал увиденное в змеиной пещере. Наконец, когда на горизонте уже показались городские башни, он произнес: "Муравьи заели змею. Гордое существо стало жертвой черни. Это предупреждение, нельзя доверяться плебсу". Он велел поворачивать коней и возвращаться на проклятый остров, ставший его тюрьмою.
С тех пор Тиберий окончательно распростился с надеждой что-либо изменить в своей жизни. Мутный поток нес его, обессилевшего, в стоячее болото. Макрон уже без его ведома расправлялся с неугодными ему сенаторами, в число которых попал и прославившийся честностью Луций Аррунций, тоже, однако, не избежавший обвинений в разврате. Аррунций побрезговал судиться с доносчиками Макрона и, предрекая римлянам эпоху чудовищных бед, вскрыл себе вены. Другой сенатор, не дожидаясь приговора, прямо в курии принял яд и упал на глазах соратников. Но по распоряжению судей его тело подхватили, отнесли в тюрьму и там накинули на шею петлю, создав видимость законной казни. Судили и женщин, в основном, за прелюбодеяния, сношения с рабами и даже за домогательства к собственным сыновьям, приведшим к самоубийству последних. Таков был Рим, которого Тиберий уже не знал.
Принцепс видел свой последний долг в назначении преемника. И эта задача ставила его в тупик. Он вызвал на остров Тиберия Гемелла и, сравнивая его с Гаем Цезарем, мучительно размышлял, кто из внуков будет меньшим злом для римлян.
В отношении Гемелла принцепса терзали прежние сомнения. Его мать была преступницей, но кто являлся отцом? В одних ракурсах юноша будто бы походил на Сеяна, а в других — угадывалось сходство с Друзом. Едва только Тиберий склонялся к мысли, что Гемелл — плод прелюбодеяния двух отравителей и заговорщиков, как вдруг жестом или взглядом он напоминал ему сына. Когда же принцепс был готов видеть в нем родного внука, тот представал ему копией Сеяна. Слишком ненавидел Тиберий своего лицемерного врага, поэтому малейший намек на принадлежность Гемелла к его роду, вызывал в нем беспредельное отвращение к юноше. "Нет, он не может быть сыном Друза, — думал Тиберий, находя в нем родные черты, я просто выдаю желаемое за действительное".
Однако своими качествами Гемелл меньше ужасал принцепса, чем его соперник, может быть, из-за юного возраста. А Калигула уже почти в открытую выказывал презрение ко всем окружающим. Тиберию доносили о критических словах Гая в его адрес. Тот издевался над принцепсом за то, что он, по его мнению, не умеет пользоваться властью и, вообще, за двадцать лет правления так и не понял, какая беспредельная власть была в его руках. А однажды Гай, изучая историю под наблюдением Тиберия, стал насмехаться над Суллой. Тиберий взорвался гневом, что с ним нередко случалось в последние годы, вырвал у него книгу и, размахивая ею, резко заявил:
— Ты будешь иметь все пороки Суллы, но не сможешь обладать ни одним его достоинством!
"В моем положении принцепса и этого будет достаточно", — подумал Калигула, но, конечно же, промолчал, приняв виноватую позу.
— Счастлив Приам, переживший всех своих родных! — еще и еще раз восклицал Тиберий после тщетных попыток вразумить внуков.
В силу своей суеверности он в конце концов решил положиться на знамение богов. Чтобы определить их волю, принцепс с вечера приказал вольноотпущеннику Эводу впустить к нему внуков, сразу же как только они появятся для утреннего приветствия. "Кто первым войдет, тот и будет наследником", — сказал себе Тиберий. И все-таки он вздумал помочь богам сделать правильный выбор и велел воспитателю Гемелла привести своего подопечного с раннего утра. Однако выяснилось, что небожители не нуждаются в подсказках смертных: первым к принцепсу явился Калигула.
"Значит, Гемелл — отродье Сеяна", — сделал вывод Тиберий и с тяжким вздохом объявил Гаю, что собирается назначить его первым наследником.
Позднее Эвод впустил Гемелла. Как оказалось, ему задержали завтрак. Принцепс принялся уговаривать двоюродных братьев жить в дружбе. "В единстве ваша сила, — убеждал он их, — когда правитель одинок, у знатных людей или негодяев возникает соблазн совершить переворот, но, если он окружен дееспособными родственниками, врагу к нему не подступиться".
Молодые люди скучно изображали внимание к проповедям безумного старика и предвкушали, как они буду лапать девиц Цезония, которых к ним тайком от принцепса приводил Макрон. Внезапно Тиберий поймал блудливый взгляд Калигулы и волевым взором приковал его к себе. Посмотрев в эти глаза дольше, чем им обоим хотелось бы, принцепс воскликнул совсем другим тоном:
— А ведь ты убьешь его! — он указал на Гемелла.
Мгновение спустя старец добавил:
— А тебя — другой!
И все-таки он отказал наследство в равной доле обоим внукам, но это не помешало Калигуле единолично захватить власть.
Тиберий знал наперед, что будет после его смерти, однако не чувствовал в себе силы повлиять на будущее. Большей частью он уже принадлежал другому миру. Тем не менее, он всячески цеплялся за жизнь, видя в этом свою последнюю доблесть.
Окружающие ждали, когда опостылевший всем старик испустит дух. Всякий раз они оценивающе присматривались к нему, выискивая признаки угасания, выслеживая и вынюхивая его смерть. С присущей ему чуткостью Тиберий улавливал эти немые, психические покушения на его жизнь.
"Здесь собраны те, кого я приблизил к себе и вознес в заоблачную высь, но даже они ненавидят меня, — думал он. — Почему так вышло? Всю жизнь я старался служить Отечеству, ограничивал себя во всем, сдерживал свои чувства, обуздывал гнев, не давал воли пристрастиям. И меня постиг столь удручающий итог. Единственным существом, не злоумышлявшим против меня, оказалась ядовитая змея, и та стала жертвой агрессивной животной черни. Лишь напоследок я отдался своим скрытым желаниям, и они вырвались наружу, как гной из запущенной раны, но это уже ни на что не могло повлиять".
Накануне семьдесят седьмого дня рождения Тиберий увидел во сне статую Аполлона, привезенную им из Сиракуз, чтобы украсить ею новый храм Августа. Статуя отличалась большими размерами и удивительно искусным исполнением. Еще Цицерон, будучи квестором на Сицилии, восхищался этим шедевром греческого мастерства. И вот теперь гигантский "Аполлон" вторгся в неспокойный сон истерзанного неудачами старика и, разверзнув каменные уста, заявил, что уже не ему суждено освятить храм. "И боги против меня!" — простонал Тиберий, просыпаясь. Даже человек, менее суеверный, чем он, понял бы, что настал последний год его скорбного блуждания по жизни.