О’Рэйли улыбнулся:

– Госпожа Меттль, вы ведь много лет профессионально занимаетесь искусством, верно? И вы знаете, конечно, какой странный и порой страшный народ – эти любители искусства, особенно – уникальных работ. Я, признаюсь, совершенно не думал об этой стороне дела – как реализовать Чашу. Для меня очевидно, что те, кто шел на это похищение, имели совершенно конкретный и подтвержденный заказ. А иначе никто не стал бы рисковать. С колье действительно иначе. У вас есть его фото? Описание?

– Конечно, есть все, – сказала Меттль раздраженно. – У нас же, в конце концов, музей.

– Я буду благодарен, – заметил Лайон мягко, – если вы распорядитесь, чтобы сюда срочно принесли все документы касательно этого колье. А у вас мне хочется узнать: почему в разговорах с нашими сотрудниками и с полицейскими ни вы, ни ваши коллеги ни словом не обмолвились об этой пропаже?

– А меня никто и не спрашивал, – парировала Айлин с некоторым даже вызовом. – Все вопросы были – Чаша, Чаша и только Чаша…

– Но вы-то сами сразу заметили пропажу?

– Не в ту же минуту… – Айлин припоминала, – и не в тот же час даже. По-моему, к концу дня мы хватились…

– Кто конкретно, не помните?

– Как же не помню? Джинна. У нас, видите ли, распределение обязанностей. Я больше занимаюсь новыми экспозициями, обменами, приобретениями… Она визуально знает наши экспонаты в зале наизусть. Пожалуй, лучше, чем я. Вот она и пришла к концу дня в тревоге насчет колье.

– Его тяжело было украсть? Имею в виду – технически?

– Да нет… Наши витрины можно легко открыть перочинным ножом. Обычно у нас посетителей – единицы, в зале охранник постоянно дежурит.

– Что-то еще?

– А больше ничего, – спародировала его значительный тон Айлин. – Не считая моих надежд на спокойную работу и прибавку к жалованью.

В тот же день О’Рэйли объехал трех ювелирных экспертов Лос-Анджелеса, которых знал по предыдущей работе. Первые двое смотрели на фото, значительно покачивали головами и пожимали плечами: «Ничего не знаем». Зато третий, Райз Хэйли, спросил удивленно:

– А что вы так поздно?

– В каком смысле – поздно? – искренне удивился О’Рэйли.

– Я вашим ребятам еще неделю назад сказал, что мне эту вещь показывали… Интересовались ценой.

– Каким ребятам, из Блемдэйла?

– Ну да.

– И что же? – поинтересовался Лайон с равнодушным видом.

– Да ничего. Сказали, что таких краж у них не числится.

– Может быть… Текучка, знаете ли, заедает, – пробормотал Лайон неискренне. Корпоративная солидарность – мать их, этих блемдэйлских сыщиков, так! – Но вы, конечно, помните человека, который его показывал?

– Он такой мужик… Колоритный. Зовут Лео. Говорит с немецким акцентом… Дай я в свою записную взгляну – я компьютеру не доверяю, я человек старомодный.

Рейз долго мусолил потрепанную записную книжку и наконец торжествующе поднял вверх желтый прокуренный палец.

– Вот он, голубчик! Я же знал, что он у меня есть. Лео Петкунас. И даже телефон имею, если хотите.

Хопкинс в очередной раз уехал куда-то в Южную Америку по срочному вызову, оставив дело Ставиского Потемкину. Впрочем, окружающие привыкли к тому, что в отсутствие Хопкинса самые важные дела в его подразделении ведет этот молчаливый светловолосый человек с темными бровями и аккуратно подстриженными темными усами, с ямкой на подбородке и небольшим шрамом на правой щеке. У него был совершенный американский английский, в котором разве что профессиональное ухо могло различить легкий нью-йоркский акцент, отличная боевая подготовка – это довелось проверить в показательных схватках офицерам соседних подразделений. И еще отличался он любовью к европейской литературе, проявлявшейся в том, что иногда цитировал в разговорах писателей, собеседникам совершенно незнакомых. Потемкин, правда, старался этого избегать – но не всегда получалось. А в организациях, подобных Группе, не забывается ничего – ни плохое, ни хорошее…

Этот вечер Потемкин освободил от текущих работ. В любом деле должно быть пространство, внешне ничем не занятое. Но без него ничего не может существовать.

О, любимый учитель Потемкина – Бене! Чему он учил в спецшколе?

«Помните, ребята, о роли пустоты в нашей жизни и в нашей работе! – И, увидев недоуменные взоры, на него устремленные, Бене продолжал: – Есть такая вещь – дао. Таинственная книжка из тридцати-сорока страниц, которая переведена на все языки мира. И которую читают и изучают люди уже две с половиной тысячи лет. У нас сейчас не урок философии, но в этой книжке здорово говорится о роли пустоты. Представьте себе – в чем ценность дома? Вазы? Любого сосуда вообще? Колеса? – Бене улыбался и глядел на пятнадцать молодых людей, внимательно слушавших его в небольшой светлой аудитории с двумя окнами. Слушали-то ребята внимательно, но ровно ничего не понимали, и Бене продолжал терпеливо: – Дао отвечает: ценность этих предметов – в пустоте. Ибо как жить в доме, если он не пуст? Как налить воду в вазу, если она не пуста? Думайте о том, чтобы в вашей жизни была пустота – потому что без нее нет настоящей полноты жизни. И нашей работы – тем более».

Потемкин помнил, с каким недоумением реагировали тогда ребята из его группы на сказанное. Советское время – какое там дао? Но Бене все прощалось, и он этим пользовался. Потемкин знал, что в те годы с лету воспринял то, что говорил Бене, так легко еще и потому, что любил этого немногословного человека, который никогда не говорил о себе. Но передавали шепотом, что он – один из самых легендарных русских разведчиков. И вроде бы сама английская королева возвела его в рыцарское достоинство – еще в ту пору, когда он работал под прикрытием, разумеется…

Итак, пустота. Все делается по давней методике Потемкина: распахнуто окно в сад, затоплен камин – хотя совсем не холодно, но живой огонь помогает думать, любимый скотч налит в широкий стакан, рядом «живая вода» из сосуда зеленого стекла, который Олег привез с собой когда-то, а Хопкинс велел его оставить – для следующих приездов, вот он и пригодился.

«Сегодня, – решил Олег, – расслабление происходит по методике номер два – кроссворды». Хорошо, что теперь почти в любом уголке мира можно найти газеты с русскими кроссвордами. Потемкина не смущали совершенно кроссворды и на английском, и на немецком, но лучше все-таки русские.

Приготовить штук пять газет. Остро отточенные карандаши. Что еще? А ничего! Вперед.

«Юбка средней длины?» – Миди.

«Лучшая часть чего-нибудь?» Чего же это? Мясной вырезки? Души? Общества? Начинается на Ц. Значит, Цвет.

«Туркменский поэт и ученый, автор поэмы «Бехишт-наме»?» – Азади, разумеется.

«Рыба семейства тресковых?» – Навага. Что дальше?

«Подстрекатель, зачинщик мятежа, по Далю?» – Ишь, какой прогрессивный человек это составлял. На Даля ссылается. Ответ: агитатор. А ведь по советским понятием какое позитивное слово было… Только и знали, что агитировать.

«То же, что конница?» – Сколько букв? Ка-ва-ле-рия. Подошло.

«…Значит, они отключили электричество, – думал Потемкин, заполняя клетки кроссворда. – Уже выяснилось – главный щит находится рядом со столярным цехом и не охраняется. Они вынесли Чашу в футляре. Скорее всего, воспользовались микроавтобусом Амилкара – завтра надо проверить автомобиль внутри, может быть, остались какие-то следы. Но как вывезти Чашу? Камеры работали исправно, все ворота были под полным контролем, никто не выезжал.

«Глупость?» Из двенадцати букв… Много… Что-нибудь покороче о глупости – пожалуйста! Чушь, например. Или ерунда. Идиотизм… Не проходит, слишком коротко. Но чтобы двенадцать? Хотя – вот: безмозглость. Годится. Проходит.

«Проходит у тебя безмозглость в кроссворде, господин Потемкин. А в жизни – нет, не проходит», – думал Потемкин, откладывая карандаш. Он был поражен очевидностью догадки и собственной слепотой.