– Верно, – согласился Ковалев. – Но ты у нас в чем спец? В анализе разрозненных открытых источников. Подумай, на чем можно сфокусироваться, где ты или кто-то еще мог допустить прокол. Видео посмотри, может, заметишь какие-нибудь важные детали.

– Я уже заметил, – спокойно сообщил Пичугин. – На записи признаки болезни определяются только у Бражникова. Одно это ставит под большое сомнение если не теракт, то применение бактериологического оружия именно по бункеру – точно.

– Э, погоди. При чем тут это? Ни бактерия, ни вирус сразу не действуют. У любой болезни есть скрытый, то есть инкубационный, период. У Бражникова симптомы уже проявились, у других нет…

– В том-то и дело! – Пичугин бесцеремонно перебил своего куратора. – Во сколько смена вошла в бункер?

– В девять ноль-ноль.

– А признаки недомогания у Бражникова когда проявились?

– Кашлять он, судя по записи, начал часам к пятнадцати. Еще до выхода объекта на опасную орбиту.

– Раньше, – уверенно заявил Пичугин. – Надо еще раз просмотреть, свериться с показаниями времени. Косвенные признаки недомогания у него видны намного раньше, где-то с двенадцати или около того!

– Что-то разглядел?

– Да. Мотайте назад, я скажу, где остановить. Еще. Еще. Стоп!

– Вот! Даже десять пятьдесят, – озвучил Ковалев цифру времени в углу экрана. – И что тут такого видно?

– Еще чуть назад, где полковник появляется в зале. Вот. Смотрите. Он садится, сразу распускает галстук и расстегивает рубашку.

В кадре Бражников перебросился парой фраз с оператором по поводу духоты, потом велел техникам включить кондиционеры.

– Тут он уже почувствовал себя плохо, понимаете? – Пичугин глянул на Ковалева.

Тот выключил звук, а запись оставил.

– Не совсем, – признался он.

– Смотрите. В девять утра Бражников заступает на смену. А через два часа, в одиннадцать, он уже ощущает признаки недомогания. При этом в пятнадцать часов, то есть еще через четыре часа, никто из операторов еще явно не болен. Ловите суть? Если был атакован бункер, то все должны были заразиться одновременно.

– Получается, поражен был только Бражников? – Ковалев хмыкнул. – Надо выяснить, существует ли вирус столь избирательного действия.

– Вряд ли. Вариантов может быть масса, но, в любом случае, я уверен, что это не теракт.

– Но если атаковали именно Бражникова?

– Это больше похоже на правду. Но тогда это скорее отравление, чем заражение.

– Час от часу не легче. Инъекция?

– А каковы показания самого Бражникова?

– В этом и беда. Он не способен давать показания. Он очень плох. Бредит.

– И вы не пытаетесь оказать ему помощь? – ужаснулся Пичугин.

– Пожертвовав при этом всем гарнизоном? А может, городом? Областью? Что нам известно? Ноль! Мы вскроем бункер, чтобы спасти одного человека, пусть очень важного для страны, для науки, для обороны. Но что будет дальше?

– Но если это отравление, а не зараза? Он умрет, не получив помощь, а как вы себя будете чувствовать? Вы говорили о преступности паникерства, но разве запереть бункер – не то же самое? Может, он алкоголем отравился, едой. Не думали?

– Черт! – Ковалев поднялся из кресла и принялся мерить шагами комнату. – Я думал, что положение крайне хреновое. Тут появляешься ты, и оказывается, что на мне лежит еще больший груз ответственности, чем поначалу. И никаких зацепок…

Пичугин молча взял пульт и принялся просматривать запись в ускоренном режиме. В некоторых местах он останавливался, перематывал назад.

Генерал заинтересовался, уселся в кресло.

– Какая-то идея? – осторожно спросил он.

– Ну, есть, что привлекло внимание, – уклончиво ответил аналитик. – Вспомнил я кое-что, очень старое и почти забытое. Но такое начисто не забывается.

– Хоть намекни! – взмолился Ковалев. – Пожалей мои нервы!

– Пока не могу. Слишком уж неожиданно оно прозвучит… Хотя… Вы же помните, чем я занимался в Семипалатинске?

– Работа с плутонием по программе разоружения? Ну да. Какое это имеет… Погоди! Ты думаешь, это воздействие радиации? Его облучили? Поэтому никто, кроме Бражникова, не болен? Неужели полонием траванули?

– Нет. Я как раз не уверен, что никто, кроме него, не болен. Сказал про алкоголь, а потом заметил… Вот, тут, смотрите. Оператор кашляет. Худенький, второй от Бражникова. И вот тут еще.

– Внимательность всегда была твоей сильной стороной. И хорошая память. Два кашляющих в одном бункере – многовато.

– Но состояние Бражникова, в любом случае, заметно хуже, – уточнил Пичугин. – Часто кашляет, рубашку расстегнул, галстук снял. Туалетную бумагу притащил. Это говорит, что, выходя из дома, он нормально себя чувствовал. И еще это говорит о том, что заражение произошло не в бункере. Еще утром эти самые операторы не кашляли. А уже к трем квелые. Видите?

– С самим заражением ты, значит, уже согласен?

– Да. Но оно произошло не в бункере. Раньше. Наиболее вероятно, что это нападение лично на Бражникова.

– Нападение? – Ковалев хмыкнул. – Ты же сам только что версию теракта отвергал. Что поменялось?

– Вспомнилось кое-что, я же сказал. И если я прав, то такую инфекцию на улице в Москве не подхватишь.

– Какую, не томи?

– Можно увеличить вот этот кадр? – Пичугин поставил видео на том месте, где Бражников вытер куском туалетной бумаги монитор, заляпанный мокротой при кашле.

– Увеличить? Это же видео, не фотка.

– Есть технология, которая собирает пиксельную информацию из серии кадров в одну фотографию высокой четкости. Астрономы этим пользуются…

– А, понятно.

Ковалев набрал номер, связался с кем-то и передал метку времени кадра, вызвавшего интерес у Пичугина.

– Время нужно, – сообщил Ковалев, отложив телефон на журнальный столик. – Полчаса, час. Результат пришлют.

– Хорошо.

Пичугин уселся на диван, но лицо его было столь сосредоточенным, что у Ковалева не осталось сомнений – подшефный до чего-то докопался. И это что-то выходит за рамки обыденности.

– Я слышал на видео, ему лазер отключили? – выйдя из задумчивости, спросил журналист.

– Да. Мало ли что.

– Кто-то еще может провести стабилизирующее воздействие на сошедший с орбиты обломок?

– Скорее всего, нет. Там куча расчетов, методология которых известна только самому полковнику.

– Тогда надо немедленно включить лазер и дать ему возможность, пока он еще в состоянии, увести обломок с опасной орбиты.

Генерал сжал губы, опустил взгляд и ответил:

– Он уже не в состоянии. То бредит, то мечется, как чумной, требуя как раз то, о чем ты только что сказал.

– Как кто? – Пичугин невесело усмехнулся.

– Не понял.

– Вы сказали, он мечется. Как кто?

– Как чумной… Блин, ты что, совсем трехнулся?

– Я видел это в Семипалатинске. Мне нужен увеличенный снимок, тогда я скажу точнее. У нас там салаги поймали нескольких сусликов, зажарили и сожрали. Двое ничего, а один… Тогда тоже никто ничего не понял, пока салага кровавой пеной харкать не начал.

– Так вот что ты хочешь увидеть на снимке?

– Не хочу. Это то, что я боюсь увидеть на снимке.

– Бред! Это ты, дорогой мой, перегрелся. Мы в Москве, а не в Семипалатинске и не на Алтае. А Бражников, извини, не вокзальный бомж.

Минут через десять у Ковалева зазвонил телефон. Он поговорил, затем открыл вторую комнату, в которой дверь до этого была заперта. Там был установлен компьютер и еще ряд электронных модулей, назначение которых Пичугину было неизвестно.

– Лей, – велел Ковалев собеседнику по телефону.

Пичугин уселся за монитор, увеличил снимок. Ковалев крякнул от удивления. На туалетной бумаге, которой Бражников вытирал монитор, виднелись отчетливые розовые следы.

– Что-то похожее, но… – Ковалев упрямо помотал головой. – Я не могу это вывалить начальству! Вот ты сейчас, без преувеличения, дорогой мой, выглядишь в моих глазах идиотом. Наверняка есть еще до фига того, от чего человек может харкать розовыми соплями. Но я идиотом в глазах начальства выглядеть не то что не могу, а не имею права. Улавливаешь мысль?