- А вот ты знаешь, брат, сколько по-английски дважды два?

Михаил засмеялся, погрозил ей пальцем:

- Хитрая. На всех языках будет четыре. Математика!

Ксения бросила лист на землю.

- Ты и впрямь умный.

Они снова молчали. И снова Михаил мучительно подыскивал тему для разговора.

- Вечер вроде холодный, а жарко чего-то, - наконец выдавил он, но Ксения ничего не ответила, и Михаил приуныл. Скосив глаза, Ксения разглядывала его. Он был не то что некрасив, нет, в лице его была даже некая "приятность", как сказала Прасковья Григорьевна, но Ксении он почему-то напоминал Дармоеда: такой же костлявый и так же смотрит жалко, заискивающе, будто выпрашивает кусок хлеба.

Неожиданно Михаил хлопнул себя по щеке - это он комара убил - и обрадованно сказал:

- Ишь комар какой, крови-то насосался.

Ксения хихикнула.

- Чего ты? - спросил Михаил.

- Да так...

- Нет, причина была, скажи.

- Ты ж обидишься.

- Не обижусь, скажи.

- Худой ты очень, брат. Вот я и подумала, какая ты добыча для комара.

Михаил не обиделся, засмеялся.

- Это правда. А раньше я знаешь какой был? Во, - Михаил надул щеки, не то чтобы толстый, а упитанный.

- Как поросенок, да?

- Ты не смейся, - с упреком сказал он, - это я ради веры таким стал. Бог меня от страшного греха спас. Я ведь сирота - ни отца у меня, ни матери. Один. Вот бог меня и жалеет, приглядывает за мной. Как что мне захочется, - помолюсь, и господь обязательно исполнит мою просьбу. Это уж точно. Вся наша община знает, вот мне и уважение. Вчера я об одном деле молился, - Михаил многозначительно посмотрел на Ксению, - чтоб мне счастье было с одним человеком, и не сомневаюсь, бог все сделает, как прошу.

Ксения поняла его намек, и сердце ее сжалось.

- О каком это человеке ты говоришь? - спросила она.

- Так, есть один человек.

- А может, этот человек другую молитву к господу вознесет?

- Это уж чья молитва сильнее, ту господь и услышит.

- Твоя, что ли, сильнее?

- Моя. Тут и сомнения нет никакого.

Тоскливо стало Ксении: не врет Михаил - ведь и брат Василий говорил, что пользуется он особым расположением бога.

- А все одно, не болтай зря, - сказала она, - не искушай господа.

- Это ты верно говоришь, - согласился Михаил. Он повеселел, заметив смятение Ксении. - Ты вот спросила, отчего я сильно похудел. Мне весной повестку из военкомата вручили - в армию, значит, призывают. А если вера нам не позволяет ружье держать - им наплевать. Вся община за меня молилась. Пророку брату Тимофею видение было: господь сказал, чтоб я заперся на чердаке и целый месяц молился, да не ел ничего, так только хлебушка чуть-чуть да водички. Вот я и исполнил волю божию, сестра. Сейчас уж поправился, а то совсем был тощий, еле на ногах стоял. Врачи и смотреть не стали, по слабости моментально освободили. Я поправлюсь, сестра, не бойся.

Уехал Михаил в полночь; он ни за что не хотел оставаться ночевать, хотя Прасковья Григорьевна усиленно уговаривала его.

- Спасибо, однако не могу, не в моих это обычаях, - говорил он, ведь в доме вашем девица находится.

- Вишь, какой обходительный! - сказал отец, когда Михаил ушел. Сурьезный человек. Ты с ним, Ксенька, поласковей. Худ он, правда, да ничего, обхарчуем. Справный будет мужик.

Ксения ничего не ответила, пошла спать. Вот и отец говорит так, будто все решено. "Господи, не хочу я замуж, не хочу!"

С заплаканными глазами шла она утром на ферму. Хмурое было утро, холодное, и на сердце у Ксении было хмуро, пасмурно. Она уже прошла Козулинский лес, как услышала за спиной чьи-то шаги, обернулась и охнула: с холма бежал к ней Ченцов.

- Доброе утро, - сказал он. - Вот ты, значит, какой дорогой ходишь?

Ксения молчала.

- Ты что, всегда такая серьезная? - спросил он.

- А ты злой, - сказала она, - зачем ко мне пристаешь?

- Да так, хочется.

- А мне-то ведь не хочется, зачем же ты...

- Ну, мало ли что тебе не хочется, - сказал Алексей и засмеялся, - я еще с тобой на танцы пойду.

- Куда?

- На танцы.

- Обязательно - баян твой слушать.

- Нет, на баяне я уж давно не играл, - серьезно сказал Алексей, - а захочешь, для тебя сыграю. Приходи сегодня на вечерку, ждать буду.

- Ну пожалуйста, оставь меня! - умоляюще проговорила Ксения.

Он остановился, заглянул ей в лицо.

- Приходи в самом деле, а?

Она чувствовала, что краснеет под его взглядом, и нахмурилась, сказала с упреком:

- Нехорошо. Иди своей дорожкой.

- А вот до речки дойду и распрощаемся, - усмехаясь, ответил он.

И действительно, возле реки он помахал рукой, крикнул: "Приходи вечером!" - и пошел по тропинке вдоль берега. А Ксения поняла, что он совсем не ожидал ее в лесу, как ей показалось сначала, что этой дорогой ему просто ближе ходить к гаражу. И снова тоскливо стало у нее на душе.

Но забыть слова Алексея она не могла. И старалась о них не думать, а думала весь день. Вечером, вернувшись домой, Ксения, не находя себе дела, бесцельно толкалась по двору, наконец взяла ведра, коромысло, пошла за водой. И хотя идти до колодца ей было недалеко - две избы обогнуть, - шла долго и все останавливалась, прислушиваясь к далеким голосам девчат, к веселому напеву баяна.

Ведра с водой показались ей необычно тяжелыми, она поставила их у сарая на лавку и сама присела рядом. У нее горело лицо, часто стучало сердце.

- Ксень, ты где? - выглянув из избы, спросила мать.

Ксения молчала. Прасковья Григорьевна разглядела ее в сумраке, сказала:

- А я думала, брат Михаил приехал. Еще, может, приедет, подожди... Выдь на большак, глянь, не идет ли какая машина.

- Не заплутается, - проговорила Ксения, но встала, вышла на дорогу.

Она шла встречать Михаила, а очутилась возле клуба.

На крыльце сидел Петька Селезнев, помощник комбайнера, еще совсем мальчишка, и наигрывал на баяне что-то веселое, задорное. Вокруг него гурьбой стояли девушки, они подсмеивались над его лихим чубом, над новым костюмом, в который зачем-то он вырядился сегодня, над начищенными до такого блеска сапогами, что в них отражался висевший на столбе фонарь. Но Селезнев будто и не слышал ничего - всей своей осанкой, невозмутимым лицом и той небрежностью, с которой держал баян, он выражал полное презрение к девушкам и, как бы подчеркивая это, изредка снисходительно взглядывал на них. Было видно, он хорошо знал цену их насмешкам, но еще лучше - самому себе. Поодаль на бревнах сидели парни. А еще дальше, скрытый сумраком, в кустах сирени кто-то взвизгивал, кто-то шептался, кто-то смеялся нарочито громко, басом.