Мы проговорили очень долго. Я рассказала ему всю свою жизнь, он внимательно слушал и подливал. Иногда он задавал вопросы, и выслушивал ответы, кивая кудлатой головой. Наконец все было выпито и сказано.

Я начала беспокойно крутить головой в поисках если не часов, то хотя бы окна, чтобы понять сколько же сейчас времени, мои друзья ждали возле границы, мучаясь в неизвестности. Проследив мой взгляд, Пчельник улыбнулся себе в усы:

- Томишься о своих? Ладно, подвину их.

Оставаясь внешне неподвижным, он сделал что-то, отчего слегка закружилась голова.

- Все, здеся они сызнова. У воды таперя посидят, пока Старуха им на стол соберет.

Он оперся локтями на стол, положив на руки бородатую голову.

- Дружба – сие теплая ответственность есть! – сказал он, задумчиво глядя на опустевший штоф.

- Кронатокаль, – он с трудом произнес это имя, – вот о ком душа моя скорбит. Я чую тепло страдающее, и ответственность преступленную, но не помню, не помню – он обхватил голову обоими руками и закачался из стороны в сторону. – Не помню, что сотворил я, когда сотворил!?

Пчельник уронил голову на стол, сцепив пальцы в русых волосах. Вдруг он заговорил, голос глухо доносился из-под рук, укрывающих голову.

«Темна и пеленой покрыта память моя! – говорил Пчельник. – Тысячи и тысячи лет, как жив я, и как один я в дремучих годах. Тысячи и тысячи светил источали на меня свет свой, тысячи и тысячи земель ютили меня на телах своих. Люды идут чередой перед взором моим: красные и белые, черные и бесцветные, о двух ногах и о четырех, с головой или вовсе без оной. Великое множество бредет предо мной из тумана выходя и в туман возвращаясь. Всяких я знал: и веселых и грустных, знал героев и знал я злодеев, знал мудрецов и знал дурачков деревенских. Всякое с ними бывало: иным помогал, а иным позволял помирать не смущаясь нисколько. Никто никогда не задел той струны и той боли щемящей, что чувствую я завсегда.

Она тянется от начала моего, аки струна добела раскаленная.

Я не вижу начала, но знаю, что есть оно.

За долгое время обволок я струну эту мыслями, огородил беспечностью, спрятал под суетой и пьяным весельем. Но она есть, и теперь освобождается и прожигает сердце мое! В детстве ее начало, в детстве, которое я не помню!»

Он поднял голову. Лицо его искажала стародавняя боль, которая словно лава из пробудившегося вулкана, хлынула наружу, затопляя его черты.

Он щелкнул пальцами, и в опустевшем штофе заплескалась желтоватая жидкость, по комнате распространился сильный запах камфары. Пчельник ухватил штоф за горлышко и, задрав голову опрокинул его в глотку. Я смотрела на это действо боясь даже жестом спугнуть то настроение, что овладело сейчас этим полубожественным-полудемоническим существом. Жидкость, что бурлящей струей исчезала в горле Пчельника возымела-таки свое действие: лицо его покраснело, белки глаз покрылись красной сеточкой сосудов, но, все же он немного расслабился. И тут его точно прорвало.

Он говорил и говорил, путаясь и сбиваясь, он бередил свою боль, словно находя в ней новое наслаждение:

«Так смутно, так смутно, неясно в памяти!

Помню светлый дом, улыбающиеся лица, много белого, много солнечного света. Кто они, эти люди, где это место? Мнится, была деревня, большие дома, большие деревья, трава такая зеленая, что отблески ее изумрудными пятнами ложатся на потолок… Лицо отца… Да, я помню лицо отца! Он улыбается и что-то говорит мне.

Мать… Нет, матери совсем не вспомнить! Чудно, ведь должна же быть мать, может и была, я помню женский голос, нежный как птичий щебет поутру, а может это дремы мои? Да, вспоминается мне, но все клочки, кусочки, словно стекло цветное, разбитое шаловливым мальцом! Дымом, синим дымом заволакивает очи памяти! Горит, горит селение, плачут, мечутся женские фигурки! На нас напали! Ворог стоит у дверей! О, как исказились лица! Какая боль в глазах отца моего! Чудится, что трясет он меня за плечи, и силится что-то мне втолковать, голова моя горит как в огне, может, я болен был в ту пору? Отец говорит, что надо бежать, да, я один могу проскочить, проползти мимо вражьей заставы! Вот иду я, мне страшно, кругом дым и пожары, слышатся женские крики, бегают люди, лица их темны и безумны! Где же враги, я не вижу, но знаю, они недалече, они смотрят на меня, я чувствую, что мне не укрыться, они зрят меня! Перехожу мост. Да я вижу черную воду подо мной, мосток шатается, я бегу, и стараюсь не глянуть вниз, вот бережок впереди, я близко, осталось пару шагов….

Я падаю! Я лечу в черную жижу! Все!» – глаза Пчельника остановились, уголки рта дергались.

Я сидела, вжавшись в кресло, мне стало страшно, казалось, сделай я хоть одно лишнее движение, все разобьется как хрупкое богемское стекло. Пчельник обтер лицо, как будто снимая липкую паутинку. Глаза его приобрели осмысленное выражение. Вздохнув, он продолжал:

«Потом я помню себя уже возмужалым. Я был один, один как перст, на пустой и безлюдной земле под нещадно палящим синим солнцем. Я уразумел, что могу пересечь великие пустыни черноты и приблизиться к людям. Они звали меня, тянулись издалека, и я пошел. Я бродил по бессчетным мирам в поисках чего-то такого, что не имеет имени. Я собирал все эти вещи, в уповании найти то, что так тянет меня, призывает к себе. Я жил во многих мирах. Последнее время мое шло на Земле. Веселая пора была! Много браней, много ученых, много потешных штучек! Правда, как только вы измыслили паровоз, я от вас подался, будущность я зрил наперед. Я собрал свои сокровища и вернулся на Дом. И вот я здесь, я успокоился, а теперь пришли вы и мне больно и сладко как никогда не бывало!».

Пчельник уставился на меня.

Я молчала.

Наконец он улыбнулся, в бороде заблестели зубы, глаза оттаивали и приобретали шальное выражение. Он тряхнул головой и, внезапно протянув через стол длинную руку, крепко хлопнул меня по плечу:

- Эх, девонька! А ить тряхну стариной! Как-никак колдуны Верна мои первейшие поставщики, пошли, дружки твои извелись небось!

Он очень оживился, глаза заблестели, движения стали быстрыми и ловкими. Поднявшись, он бодрым шагом прошел через белую комнату, я едва поспевала за ним.

- И то, хорош бежать мне от себя, как зайцу полоумному! Что это я, право?! Потолкуем с твоим Кронатокалем! – он рубанул воздух рукой. – Кто бы это не оказался, я его поспрошаю!

Он лавировал среди своих бесконечных завалов, таща меня за собой, сзади что-то валилось с полок, но он не обращал на это никакого внимания. Мы пронеслись по коридорам на манер торнадо и буквально вывалились на поляну.

Возле фонтана был накрыт стол, из-за которого сейчас же вскочил Таго, стул с треском сложился позади него. Змейка тоже поднималась, впившись в нас тревожным взглядов, только Фатти продолжал расправляться со своей порцией, беззаботно приветствовав нас взмахом вилки.

- Вот видите, все ж нормально! – пробубнил он с набитым ртом. – Я ж вам сказал, ничего не случилось, он нормальный мужик! – Ястребок кивнул нам.

- Так, други, однако закругляйтеся! – Пчельник деловым шагом приблизился к столу. – На брань собираемся!

Я ободряюще улыбнулась в ответ на тревожный взгляд Таго.

- Дядька Пчельник решил за вас подвизаться! – уведомил Пчельник. – В арсенал пойдем, за мной, рать худосочная!

Фатти легко соскочил со своего места и с готовностью устремился за Пчельником, на ходу дожевывая свои куски. Иней крепко взял меня за руку, и, кивнув Миррир, направился за ними.

Пчельник привел нас к поросшему густой травой бугру, выступающему посреди папоротниковых зарослей. Пока Таго, торопясь, шептал мне на ухо о том, что он переживал, когда Старуха привела их к границе, Пчельник совершал над травянистой кочкой странные камлания. Миррир, закрыв глаза, привалилась к стволу дерева, замерев с отрешенным видом, Фатти же, напротив с интересом наблюдал, ловя все жесты бородатого хозяина. Наконец, из-под земли что-то глухо забухтело, и холмик отъехал в сторону, являя нашим взорам тускло освещенный ход вниз.