«Алё, алё, алё, алё!» — привычно зачастила в трубку мама. «Мам, привет! — облегченно выпалил я, не услышав в обертонах ее голоса ничего тревожного, и повернулся к застывшей в дверях Иве. — Ты звонила?» «Мама», — показал я Иве одними губами, одновременно рукой призывая ее заходить. Но Ива уже и без того уже беззвучно прикрывала дверь и, осторожно ступая, направилась ко мне. Скрытую за ее сжатыми в куриную жопку губами хулиганскую улыбку я заметил только когда она подошла ко мне вплотную. «Привет, привет! — ответила мама тоном, не предвещавшим ничего хорошего. — Да, я звонила. А ты вообще где?» «Я?» — в полном замешательстве содержательно переспросил я. Вроде бы, я все маме разъяснил, растабличил… В этот момент, глядя на меня, как удав на кролика, Ива обвила себя правой рукой от плеча до левого бедра, до жути напомнив мне этим жестом красного командира, потянувшегося за шашкой разрубить пополам трясущуюся перед ним от страха белую сволочь. Но, к счастью, вместо эфеса Ивины пальцы ухватили всего лишь край парео, рванули, и тонкая ткань, закрутившись вокруг ее талии сероватым тайфунчиком, улетела куда-то в угол комнаты, оставив Иву передо мной совершенно голой. «Господи, как же она по отелю-то шла?» — мелькнула в голове мысль, потому что без пододетого купальника улетевшее парео скрывало Ивины тайны не лучше, чем полный воды прозрачный полиэтиленовый пакет — плавающую внутри золотую рыбку. Сочетание маминых вопросов и аллегорий про рыбку придали мне такого ошалелого вида, что Ива, думаю, полностью приняв произведенный эффект на счет своих действий, на пару секунд артистично замерла в позе «нечаянное бесстыдство»: какая женщина поторопится уйти со цены, если зал рукоплещет?
Не раз и не десять виденная, Ивина нагота давно перестал быть для меня откровением, но сейчас я смотрел на нее, как музейный завсегдатай на любимую, но давно и хорошо знакомую картину, в которой взгляд неожиданно открыл нюансы, ранее почему-то не замечаемые — с прежним восхищением и новым любопытством. Уверен, навероятнейшая мысль, должная прийти в первые две секунды созерцания в голову любому, разбирающемуся в искусстве под названием «женская красота», буде таковому посчастливилось бы увидеть Иву обнаженной, была бы: «Боже, как она красива!». И лишь потом мозг его, анализируя все новые и новые образы, посылаемые глазами, начал бы раскладывать эту общую картину на составляющие, каковой процесс только подтвердил бы первое впечатление. Ивабыла высока, стройна и очень пропорциональна — ни слишком широких бедер, ни слишком узкой талии, все точно в меру. Разве что, пожалуй, ее ноги на всем их протяжении от паха до лодыжек были чуть массивнее эталонных параметров, но мне это даже нравилось (в любом случае, это лучше, чем когда наоборот — утяжеленный верх и тонконогий низ: обладательницы такого типа фигуры часто очень гордятся своими длинными и тонкими ногами, выставляют их напоказ, не понимая, что диспропорции верха и низа делают их похожими на птицу марабу из африканских саванн). И все эти вполне тонкие и изящные метр семьдесят шесть были покрыты изумительным оливковым загаром, так идущим ее цвета выгоревшей на солнце пшеничной соломы волосам и хризолитового оттенка радужке широко открытых, словно всегда немного удивленных, глаз. На груди загар обрывался в миллиметре от пупырчатых розовых ареол, увенчанных огромными, коническими, как бабушкин наперсток, сосками. Если вообще можно говорить об общепринятых составляющих эталона зрелой женской груди (округлая форма и размер гандбольного мяча), то у Ивы была именно такая. Ее живот там, где ему полагается быть плоским, выше пупка, украшенного лаконичным пирсингом, под острой межреберной аркой, и был таковым, а ниже округлялся ровно настолько, чтобы ни на какие складки не было даже намека. Вообще, хотя ни анорексичной, ни даже просто худой Иву назвать было нельзя, ее подкожные отложения нигде не выпирали, гладко распределяясь там, где им быть уместно и отсутствуя в местах, где их присутствие было нежелательным. Все остальные хоть сколько-либо значащие части ее фигуры — высокая шея, тонкие руки с длинными пальцами, изящной формы ступни только подчеркивали общую картину совершенства ее тела, как изящная и ненавязчивая оправа подыгрывает сиянию солитера, ею обрамленного. Причем такая эталонная пропорциональность не была плодом бесконечных истязаний в тренажерных залах и изнурений диетами, — Ива была такой от природы. Честно говоря, красивее женщины я в своей практике не встречал, да и немногие записные красавицы — кинодивы и модели, от параметров которых одну половину человечества колотит зависть, а другую — эрекция, вряд ли могли бы хоть в чем-то дать ей заметную фору. И еще — пахло от нее всегда настолько обворожительно, что перед глазами вставал огромный флакон какого-то совершенно невероятного, переливающегося всеми цветами спектра суперпарфюма, внутри которого на манер Русалочки из мультфильма каждое утро купается Ива перед тем, как явить себя миру. Я даже глаза закрыл, наслаждаясь застывшим на обратной стороне век изображением, но мама вывела меня из состояния рассеянного созерцания.
«Да, ты, ты! — уточнила в трубку она, явно собираясь глубоко разобраться в вопросе моего местопребывания. Но тут Ива толкнула меня двумя руками в грудь, я ойкнул и полетел спиной во взбитый сливками ворох белья на постели. «Что с тобой? — немедленно отреагировала мама. — Почему ты говоришь «Ой?» Ты где, я тебя спрашиваю?» Тем временем Ива, вскочив вслед за мной на кровать, одним рывком стянула с меня еще влажные шорты, после чего по-ковбойски оседлала меня повыше коленей, двумя пальчиками зажала мой крохотный после купания причиндал и широко раскрытым ртом ринулась на него, как кошка на сцапанного воробья. «Мам, я же говорил, я в командировке!» — прокричал в трубку я, попытавшись выставленной вперед рукой защититься от нападения, но Ива страшно клацнула зубами в непосредственной близости от моих пальцев, и я отдернул руку. Беззащитный птенец исчез у страшной кошки во тру, на ее скулах мощно заходили желваки, а на щеках впали такие ямочки, словно она хотела засосать через трубочку пачку сливочного масла. «Я в командировке, мама, — повторил я, бессильно запрокидывая голову. — Мы же договорились, что ты будешь звонить только в крайнем случае!» Мать в трубке молчала, а Ивина активность начинала давать себя знать. Как я ни сопротивлялся, мои веки, дрожа, закрылись. «Мама?» — позвал я в трубку. «Да, да, да!» — откликнулась мама, словно это не я, а она ждала завершения затянувшейся паузы. Под воздействием такого недвусмысленного внимания к своей персоне предмет этого внимания начал распрямляться в полный рост, как Чужой перед лейтенантом Рипли в исполнении Сигурни Уивер. «Так ты чего звонишь? — стараясь насколько возможно абстрагироваться от ощущений, осторожно спросил я маму. — Что-то случилось?» «Конечно, случилось! — воскликнула мать, как будто только и ждала этого вопроса, как условного сигнала. — Ты черт-те-где, не звонишь. А где Марина? А Кирилл? Тоже все в командировке? Вы чего старую бабку одну-то бросили? Надоела я вам, что ли? Так потерпите, недолго осталось!» «Мама! — взмолился я. — Я же тебе в пятницу все объяснил. Я — в командировке, Марина — на даче, у нее там телефон плохо берет, ты знаешь. А Кирилл… Мам, ну, что ты хочешь от молодежи двадцати с небольшим лет отроду? Наверное, оттягивается где-нибудь на природе». «Да уж, подарил Бог внучека! — обиженно проскрипела в трубку мать. — Никогда бабке первый не позвонит. Не в нашу он породу, не в нашу». У-уф, вроде, девятый вал прошел. Сетования на «ненашу породу» обычно шло в конце вот таких неожиданных и непонятных маминых звонков, в которых ни с того, ни с сего поднимались темы, мои рациональные попытки обсуждать которые обычно приводили к слезам, бросанием трубки и отказом от общения минимум до вечера следующего дня. У меня отлегло. «Ладно уж, хрен с вами, господа родственнички! — в своем иногда очень своеобразном стиле сменила гнев на милость матушка. — Вот вернетесь раз — а бабка-то того, кулысь! Загрызет совесть-то потом! Хотя откуда у вас совесть? (я прямо увидел, как мама махнула на нас рукой). Ты-то сам когда из командировки своей вернешься?» Рот Ивы, видимо, решившей, что большего из меня в такой обстановке не выжать, перестал сладко терзать мою плоть. Она сделала на коленях «два шага вперед» и профессионально-ловким движением таза ввела меня в себя. «Сегодня вечером», — поспешил успокоить маму я, с трудом сдерживаясь, чтобы не замычать. «Так уже вечер», — непонимающе прокомментировала мама. «Значит, ночью, — нес уже первое, что придет в голову, я. — По вашему ночью. Здесь время вперед… То есть, назад». «Так вперед, или назад?» — зацепилась не терпящая неточностей мама. «Назад, назад! — чуть не закричал в трубку я, уповая, чтобы Ива не восприняла мой вопль как команду. — Мама, я не могу больше разговаривать, опаздываю на переговоры. Позвоню, как только вернусь, ладно?» «Ладно уж, — недовольно согласилась матушка. — Пока. А почему ты разговариваешь в нос? Ты не простудился?» Это было уже слишком. «Нет, мама, я не простудился, просто я лежу на спине с запрокинутой головой, и поэтому говорю «б нос», а на спине я лежу, потому что на мне скачет потрясающая женщина, и поэтому, мама, твой пятидесятилетний сын, с которым ты разговариваешь, как с несмышленышем, не может больше выслушивать твоих глупостей!!!», — хотел сказать маме я, но, разумеется, не сказал. «Нет, мам, все в порядке, тебе показалось», — сказал я вслух, прикрывая микрофон рукой, потому что насколько я знал Иву, ровно через пять секунд должен был раздасться ее первый стон, если, конечно, мама до сих пор еще не услышала, как ухает от Ивиного галопирования кровать под нами. «Ладно, Сенчик-птенчик мой, сыночек, не забывай про свою старую маму, — прощально засюсюкал в трубке мамин голос, и я нажал отбой ровно на четвертой секунде.
