— Что, попало на тебя, шеф? — издевательски скривил окровавленные губы Аббас. — Ну, извини, сам виноват. Человеков убивать — от крови их отмываться.
— Я, я виноват? — воскликнул я, содрогаясь от истерических привизгов в собственном голосе. — Это ты, ты сам!
— Не-ет, не сам, — тяжело поднимая руку из натекшей лужи крови, покачал перед собой пальцем Аббас. — Это ты меня убил, шеф. Да, я хотел тебя грохнуть, но вышло-то все наоборот. Ты моей рукой управлял. Так бы мне дорога в ад, но теперь я — жертва, а ты — палач, и гореть в адском пламене тебе, а не мне, кха-кха!
Волна колючего холода потекла у меня по спине, ощущение нереальности происходящего замутило голову. Желудок подскочил к нижней челюсти, меня согнуло пополам и вырвало прямо на пол. Брызги розовой блевотины, перемешавшись с черно-красными кровяными метастазами, образовали на паркете жуткую, отвратительную в своем сюрреализме картину. Наверное, меня вырвало бы снова, но спасительным криком петуха зазвонил мой айфон. Я был уверен, что это Ещук, но на экране высветилось «Дарья». Я лихорадочно сдвинул зеленую полоску вызова, прижал аппарат к уху.
— Даша, Даша, где ты? — закричал я в микрофон. — Что случилось, почему ты так долго не отвечала?
Но в динамике была только тишина.
— Алло, Даша, где ты? — снова закричал я, чуть не лязгая зубами об алюминиевую окантовку аппарата. — Где ты, куда мне ехать?
Но в трубке было все так же тихо. Я лихорадочно перезвонил — гудки долгими каплями падали в тишину, пока система не дала отбой. Еще раз — то же; снова — то же самое. Но, по крайней мере, ее телефон больше не был вне зоны доступа и, значит, была надежда, что в конце концов Дарья ответит — проявилась же она сейчас?
— Она позволяет называть себя Дашей? — хрипло засмеялся Аббас. — Это любовь, это точно любовь!
«Да, пожалуй,» — подумал я, ощущая, как бешено в тревоге за человека на том конце провода колотится моей сердце, и перевел взгляд на Аббаса. За ту минуту, что я не смотрел на него, его лицо стало серо-белым, кровь на губах и подбородке запеклась, а поблескивающая отражением лампочек в прихожей черная лужа на полу стала гораздо, гораздо больше.
— Я вызову скорую, — хмуро сказал я.
— Не надо! — дернул головой Аббас. — Нет смысла. Пробита печень, поэтому так много крови. Я жив только потому, что кинжал все еще в ране. Но из меня вытекло уже литра два, скоро конец, помощь не успеет.
Но я уже набрал «ноль три».
— Колото-резаная рана, большая потеря крови, — коротко сказал я ответившей дежурной. — Абельмановская улица, десять дробь два, корпус три, квартира восемь, первый подъезд, четвертый этаж. Приезжайте быстрее, он долго не протянет.
— Спасибо, но — бесполезно, — попытался улыбнуться Аббас. — Мои часики уже дотикивают. Ставлю сотку евро против этого засохшего букета в вазе, что мне осталось не больше пяти минут. Черт, зря я затеял все это, зря! Говорила мама, что ты тоже кармическая личность, как и я, вот твоя карма мою и перекар…
— Где Дарья? — угрюмо перебил его я. — Где она может быть?
— Я не знаю, — слабо пожал плечами Аббас. — Мы очень плохо поговорили. Когда она уходила, в ее голове все было… кувырком. Она вообще была… какая-то странная. Словно пьяная, но не пьяная…
— Что это значит? — нервно переспросил я.
— Не знаю, — ответил Аббас слабеющим голосом. — Я спросил ее, почему она такая, она ответила, что когда умирает мать, а отец воскресает из мертвых, человек не может не казаться странным. Умненькая девочка, правда?
— Да, — кивнул я. — Вся в тебя. А больше она ничего не говорила?
— Нет, — помотал головой Аббас. — Разве — что-то про бабочек…
— Про бабочек? — воскликнул я. — Что она говорила про бабочек?
— А, какую-то ерунду, — дернул щекой Аббас. — Что над моей головой нет бабочек, и это значит, это я убил ее мать.
Аббас хотел засмеяться, но снова захрипел, из уголка его рта вытекла ярко-красная струйка.
— Она была под кайфом, — понял я. — Она видит бабочек, когда в ней наркота.
Казалось, застывшее предсмертной маской лицо Аббаса уже не могло ничего выражать, но при этих моих словах оно разочарованно вытянулось.
— Дашка? — шепотом переспросил он. — Не может быть! Вот сука!
И он обессиленно закрыл глаза.
— Зачем ты так? — нахмурился я. — Просто несчастный, глупый ребенок.
— Не она, — с трудом открывая глаза, пояснил Аббас. — Танька — сука, Ивина подружка и любовница. Она наркоманка, если кто подсадил Дашку, то она.
И он снова закрыл глаза. Человек умирал, и ничто в этом мире не могло его спасти. Из отведенных им самим себе пяти минут оставалась максимум одна.
— Подойди поближе, — внезапно еле слышно позвал Аббас. — Уважь умирающего.
Сделать это, не вступив ногой в лужу Аббасовой крови, было невозможно, и я с содроганием поставил ногу на эту начавшую загустевать зеркальную поверхность и, умудрившись найти кусочек сухого паркета, опустился над умирающим на колено.
— Они могут быть в Танькином гараже в Останкино, — зашептал Аббас. — Если все так, как ты говоришь, они могут быть там, у нее там блат-хата, притон.
— Адрес, какой адрес? — чуть не выкрикнул я.
— Не знаю, — простонал Аббас. — Был один раз пьяный, помню только, что где-то прямо под телебашней.
Я хрустнул коленом, поднимаясь.
— Стой, не уходи, — умоляюще посмотрел на меня Аббас. — Страшно умирать. Возьми меня за руку.
Я взял в руку совершенно ледяные Аббасовы пальцы, крепко сжал.
— Спаси ее, — еле слышно произнес Аббас. — Она сказала, что беременна. Я так понимаю, что ты имеешь к этом вполне определенное отношение, нет?
У меня заныло сердце. «Я рожу тебе дочку, — зашелестел в ушах Дарьин голос. — Маленькую, красивую, и она будет тебя очень любить».
— У нас это было всего несколько дней назад, — почему-то краснея, пробормотал я. — Разве можно так рано определить?
— Когда она сказала, что любит тебя больше жизни, я ответил, что она дура, не разбирающаяся ни в любви, ни в жизни, — криво усмехаясь, прошептал Аббас. — А она показала мне фак и какую-то штуку типа электронного термометра. Сказала, что это ультрасовременный тест на беременность, и он показывает, что во всем этом она уже разбирается. Так что, шеф… то есть, зятек, иди спасай мою дочку и внука.
— Внучку, — поправил я, но Аббас уже меня не слышал.
Его глаза так и остались открытыми, и в них застыло странное умиротворенное выражение, какого при жизни я никогда в них не видел. Я протянул руку закрыть ему веки, но в последний момент передумал.
Все, мой когда-то друг, потом враг, потом муж моей любовницы, потом отец моей любовницы… нет, возлюбленной Аббас Эскеров умер. У нас с ним были долгие, непростые отношения, но, оказывается, одной ниточкой нас связали еще наши деды без малого сто лет назад. Странно, но я не испытывал ничего напоминающего триумф Монтекки над телом поверженного кровника Капулетти. Может быть, потому, что о существовании этой старой вражды я до последнего момента просто не знал?
Но, как бы то ни было, жизнь продолжалась, и первое, что нужно было сделать — привести себя в порядок. Я был свесь в крови, своей и чужой, и если бы нас сейчас положили с покойником рядом, думаю, трудно было бы определить, кто из нас мертвее. Я встал, перекрестился над телом и сделал шаг по направлении ванной. Левая нога с отвратительным чавканьем отлепилась от приобретшей консистенцию сиропа лужи Аббасовой крови. Меня снова замутило, повело в сторону и, не устояв на правой ноге, я снова наступил левой на пол, оставив на паркете жуткий кровавый отпечаток. И еще в левом мокасине смачно захлюпало. «Халтура китайская! — зло подумал я, ковыляя к двери ванной. — Протекло, как в майский ливень!»
Я взглянул на себя в зеркало — ничего, я думал, будет хуже. На неестественно бледном лице ссадина и всего несколько капель крови. Правда, ниже — хуже. От пореза на предплечье рубашка в крови до запястья, на груди полузасохшие ошметки, как будто туда пришелся выстрел из дробовика. Так, рубашку на выброс. Дальше джинсы. Я расстегнул ремень, сковырнул с пяток мокасины. Левый упал со стопы вверх подошвой, и их него с явным плеском на мохнатый цвета кофе с молоком коврик вылилось не меньше полстакана крови. Но из лужи столько в мокасин протечь не могло! Я стянул с бедер джинсы, заметив, как тяжела и неподатлива левая штанина. Неудивительно: вся она пропиталась кровью, в самом низу, на подшивке загустевала большая темная капля. Я бросил джинсы в ванную, вывернулся, чтобы осмотреть рану, которую нанес мне Аббас в своем втором акробатическом прыжке. Разрез был небольшой, сантиметра два с половиной-три, но из него тонкой струйкой, пульсируя, лилась ярко-красная кровь. Черт, полстакана в ботинке, сколько-то натекло из первого разреза (больше он, к счастью, не кровоточит), а сколько нужно было, чтобы вот так пропитать штанину, даже подумать страшно. Ну, ничего, сейчас приедет скорая, и окажет мне помощь.
