Когда я открыл глаза, Ивы рядом уже не было. Осторожно, чтобы не разбудить меня, она ушла еще затемно, движимая, думаю, соображением, что родительнице, даже воочию застуканной в ночи собственным отпрыском за стыдными делами, все равно приличествует вернуться домой до наступления утра. Да, уж, ей не позавидуешь: какие после такого ребенку слова говорить, как в глаза смотреть? По мне, так, как говорится, поздно пить Боржоми, могла бы и остаться, тем более, ее присутствие сейчас очень, очень бы не помешало. Волшебный продукт американских фармацевтов продолжал будоражить организм, и сносить эти мощные позывы определенно не было никаких сил. Первой мыслью было позвонить, призвать, взмолиться, но невозможно было ждать ни минуты, да и получить в ответ что-то вроде: «Ах, бросьте ваших глупостей!» (с нее станется!) совсем не хотелось. Пришлось призывать на помощь воображение, и оно быстро нарисовало Иву, лежащую рядом на боку в позе эмбриона. Она еще спит, и я несильно, осторожно трогаю ее грудь, прижимаюсь к ней, повторяя собой все изгибы ее тела, как теленок, тыкающийся губами в вымя матери, сообщаю ей, что голоден, и где у меня горит этот голод. Ива, не открывая глаз, протягивает руку с безупречным ярко-алым маникюром и открывает дверь, впуская раннего нетерпеливого гостя. Я вхожу без стука и — сразу в дальнюю комнату. «О-о-а-а-х-х-х-х!» — выдыхает Ива, впиваясь ногтями в подушку. Я стартую с места в карьер, но утренние визиты недолги, и марафонским этот забег точно не станет. Очень скоро наслаждение вязкой тягучей карамелью сгущается где-то в копчике, разливается звоном в ушах и взрывается фейерверком цветных искр. У меня аж скулы сводит, я секунд десять на глубоком вдохе мечусь по подушкам, до боли сжимая пальцы. Потом выдыхаю и открываю глаза. Пару мгновений ничего не вижу — так были стиснуты веки. Потом темнота стремительно рассеивается, и в последнее мгновение, за которое абрис женского тела по левую руку от меня растворяется в реальной картинке скомканного вороха белых простыней, мне показалось, он был он не совсем Ивин… Вернее, совсем не Ивин.
Туалет, душ, и через двадцать минут я — как огурец. Даже не как огурец — я представился себе в эту минуту почему-то большим, высоким фужером для бургундского вина ручной работы, после очередного употребления тщательно вымытого и протертого. В глубине чистейшего свинцового стекла вспыхивают искры, осторожный щелчок ногтем рядом с кромкой извлекает из ендовы, из всего тулова бокала кристально звенящую ноту «ля» какой-то заоблачной октавы, на границе ощущений человеческого уха. Сомелье замечает на стекле какую-то микроскопическую соринку, и хотя более вероятно, что она — плод его воображения, осторожно выдыхает: «Ф-хо!», и потом тщательно протирает запотевшее место снежно-белой фланелью. Взгляд на свет — теперь идеально! Фужер аккуратно вешается вниз головой в стойку и, качнувшись пару раз, замирает в ожидании, когда он снова будет востребован, и в него в бесчисленный раз польется неповторимый жидкий концентрат души винограда Пино-Нуар, выращенного на крутых склонах холмов солнечного Cote dOr[i].
Страшно хотелось есть, потому что время было давно уже обеденное. Я схватил свой айфон, но изголодавшийся по электроэнергии аппаратик давно отдал концы. Отругав себя, что не поставил с вечера телефон на зарядку (ну, ясно, было сильно не до того, но вдруг кто-то звонил?), но тут же успокоив себя (вечером в субботу, зная, что я на отдыхе за границей — вряд ли), я воткнул в аппарат его аристократически-белый провод, еле дождался, пока он изволит включиться, и набрал Иву. Она откликнулась только на седьмом или восьмом зуммере, словно то, что я, как проснусь, позвоню, не было совершенно очевидно. Неприятненько царапнуло по сердцу — будь я на ее месте, я бы, конечно, держал телефон под рукой, но Ива никогда не обращала внимания на подобные мелочи. «Тогда встречаемся у столовки», — буднично сообщила она, выслушав мой радостный доклад, что «я проснулся и есть хочу». Я быстро натянул шорты с майкой и вприпрыжку вылетел из номера.
Наудачу, раздача пищи в «столовке» (так русские по совковой привычке называют в турецких отелях «ол инклюзив» рестораны шведского стола в отличие от заведений «alacart», которые более соответствуют нашему представлению о собственно ресторане) шла почти непрерывно. Труда найти «столовку» не составляло — аппетитные запахи жарящегося мыса, рыбы, специй, словно звуки одной непрекращающейся гастрономической симфонии, исполняемой оркестром поваров-виртуозов в гигантском театре под открытым небом, разносились по всему отелю. Южная жара обрушилась не меня банной парилкой, в которой только что обильно поддали. За пять минут я стал похож на плохо отжатую мочалку, в голове и в груди снова застучали вчерашние излишества.
Ива ждала меня у входа. Парео на теперь ней было серо-дымчатое и почти прозрачное, а черный купальник под ним был надет, похоже, не для того, чтобы что-то скрывать, а исключительно с целью, чтобы его хозяйку нельзя было обвинить, что она пришла в общественное место голая. Выглядела она сейчас еще более сногсшибательно, чем вчера, хотя вчера мне казалось, что сногсшибательнее просто не бывает. Даже шаг как-то сам по себе еще более ускорился. Уж не для того ли, чтобы все увидели меня рядом с такой потрясающей женщиной и, увидев, позавидовали? О, тщеславие, один из тягчайших пороков человеческих! Даже не подойдя, а подбежав к Иве я, вытянув губы дудочкой, потянулся поцелуем к ее губам, но она, как и вчера вечером, подставила щеку. «Что, Дарья увидит?» — с ехидцей спросил я. Ива, видимо, поняв всю абсурдность таких опасений после ночных событий, сжала губы и только неопределенно пожала плечами. Не нужно было быть особо наблюдательным, чтобы сообразить — настроение у Ивы, мягко скажем, не очень. Ну, да, причину было нетрудно понять, и все-же мне стало как-то не по себе. Так бывало всегда, когда Ива вдруг переставала давать себе труда скрывать в моем присутствии свое плохое настроение, и дело тут было не в моей обеспокоенности причинами каждого такого минора. Дело было в том, что в такие минуты Ива не стеснялась всем своим видом показать, что плевала она с высокой колокольни на все вокруг, и на меня в том числе, потому что ее дела гораздо важнее неписанной обязанности порхать в присутствии спонсора-любовника. Меня это не огорчало, не бесило, но как-то выбивало почву из-под ног, вносило неуверенность в аксиому, что эта женщина — моя. Вот и сейчас я завибрировал, засуетился, начал за подтверждением своих догадок заглядывать ей в глаза, но зеркала Ивиной души были непроницаемо скрыты за стеклами солнцезащитных очков (Armani, 450 долларов).
— Как Дарья? — задал я, вроде бы, беспроигрышный вопрос, после которого Ива, как правило, разражалась долгим рассказом о делах дочери, но и это не сработало.
— С ранья шляется где-то, — с явно деланным безразличием только и ответила она. — Я ее не видела. И — давай не будем о ней, ладно? Меня до сих пор трясет, как вспомню.
Я с готовностью покивал, участливо вздыхая и констатируя при этом, что с душевным контактом у нас как-то не очень. Хорошо, что я не стал звонить ей, проснувшись — ее ответ мог бы стать глубоким нокдауном моему беззаботному отпускному настроению. Я вздохнул, и за недостатком тонких материй повлек Иву удовлетворять более прозаические потребности.
У входа в столовку две молоденьких турчанки в фирменных блузках внимательно следили, чтобы никто, не имеющий оплаченного права, не проник в гастрономический рай за дверью. Мы посверкали у носа юных церберш пластиковыми браслетиками на запястьях, свидетельствующими, что такое право у нас есть и, получив в ответ очаровательную улыбку, вошли вовнутрь. Какое тут было разнообразие съестного! Слюна начала настолько интенсивно скапливаться во рту, что казалось, сглотну я сейчас — и напьюсь, и наемся. Я схватил тарелку размером с приличное блюдо для плова и без разбору начал сгребать с лотков еду — курицу, ростбиф, ветчину, рис, овощи, все подряд. Когда держать блюдо в одной руке стало тяжело, я с сожалением посмотрел на неохваченные мною лотки, вздохнул и, напоследок обильно полив гору вкуснятины на тарелке ароматным соусом, начал искать глазами Иву. Та неспешно двигалась вдоль лотков с малюсенькой тарелочкой в руке, на которой я заметил чуть-чуть чего-то белого и зеленого, должно быть, цветную капусту. Подумав, что плата, назначенная природой за право быть красивой женщиной, все же, пожалуй, чрезмерна, я заказал пробегавшему мимо официанту сразу «two beers» и уселся за ближайший чистый столик. Ива присоединилась ко мне через пару минут, причем еды на ее тарелке особо не прибавилось. Официант принес пиво, получил заказ на «white wine» для дамы и буквально испарился, с привизгом шлифанув подошвами мраморный пол.
