Читая эту книгу, Вы переноситесь мыслями и чувством в тот мир, из которого я уехала (уехала ли?). Да, конечно, уехала: ведь я уже — не там, и Петина жена уже не читает мне его больничных тюремных писем, и люди, близкие Вам (я думаю, они были бы Вам близки), уже не приходят ко мне. Да, мы собирались и просиживали иногда до ночи, и мне бывало порой и страшно, и весело, и я вздрагивала на каждый звонок. Был и телефон у нас (подумайте только: был телефон!), и я боялась не только дверного звонка, но и телефона.

Но помню, лежала я как-то простуженная, вошли мои друзья и бросили прямо в изножие кровати букетик душистого горошка.

Но помню, моя мать в последние годы больше сблизилась со мной и всегда приезжала ко мне в мой день рождения. Она привозила мне полевые цветы.

Полевые цветы… Поля… Нет. Это — не ностальгия. Это — тоска по свободе.

Потому что — посудите сами: свободна ли я?

Вот приходит к нам на днях женщина. Полная, русоволосая, энергичная. Здоровается, но руки не протягивает. Обращается ко мне по имени-отчеству (почему — по отчеству? Ведь тут по отчеству не обращаются!), а своего имени не называет.

Откуда она знает мое имя? И отчество… Впрочем, было бы странно, если бы она его не знала…

— Не согласитесь ли, — говорит она, усаживаясь, — прочитать нам лекцию?

Сама она в это время внимательно оглядывает комнату и в особенности — книжную полку. На книжной полке стоит открыто все то, что там, в Москве, было опасно дома держать, а мы все-таки — держали.

Я догадываюсь, что разговор о лекции — это предлог, только предлог, чтобы сюда зайти. Но все-таки спрашиваю:

— Какую лекцию?

— Ну… — Мне кажется, что она смотрит на меня иронически. — О поэзии. Мы соберем в клубе людей, организуем…

«Мы»!

— Нет, я сейчас вряд ли смогу.

— А что такое? — Мне кажется, она оживляется. — Неважно себя чувствуете?

— Нет, — говорю я поспешно, даже слишком поспешно, — я чувствую себя хорошо. Я очень хорошо себя чувствую. Я…

— Что вы делаете целыми днями? — Она внимательно рассматривает меня. — Читаете?

— Да, я читаю. Я много читаю. Я…

— Да… — Она молчит и вздыхает. — Я вам принесла сюда север. (Она могла бы добавить: что поделаешь, работа. Но не добавляет.)

Неожиданно она спрашивает:

— Разрешите посмотреть вашу квартиру?

Вот оно!

— Пожалуйста, — говорю я спокойно. — Квартира как квартира.

Она заглядывает в спальню, впрочем, сразу же выходит оттуда. А я думала, она мне предложит открыть ящики письменного стола. Или сделает это сама.

Вернувшись в салон, она опять усаживается на диван.

— Чем же вы все-таки занимаетесь? Пишите?

Ее вопрос звучит саркастически. О, разумеется! Ведь писание — для них — не работа.

И опять она оглядывает полки и смотрит на меня с тусклым сожалением:

— Вы все это читаете?

А ведь сколько раз там, в Москве, я говорила себе: главное — спокойствие… Но попробуйте быть спокойным под этим тусклым и в то же время цепким разглядыванием! Да как же она может так говорить со мной, так смотреть на меня — раз Ваше письмо пришло по почте? По почте — это мой шанс уцелеть. По почте — а стало быть, реальность вокруг меня иная, чем та, что смотрит из ее глаз. Правда, и туда приходят письма из-за границы, в том числе и с американским штемпелем. Минуточку. Так-то оно так, но Вы никогда туда не послали бы такого письма. Вы бы его написали другим языком, эзоповым.

А она плотнее усаживается на диван:

— Вы все-таки подумайте.

— О чем?

— Ну… насчет лекции. Что-нибудь о роли художественной литературы.

Напрасно и предлагает. Сама я к ним не пойду.

Странное у нее выражение: иронии, поверхностного любопытства и в то же время какого-то служебного безразличия.

— Вы, случайно, не верующая?

Ваше письмо пришло по почте. И на конверте — адрес, надписанный Вашей рукой: Израиль. Не забывать об этом! Не дать тоскливому страху смять себя окончательно!

— Не знаю, — я осторожно подбираю слова. — У меня было желание веры, но… У меня были какие-то поиски…

Напоминаю Вам: Петя — человек верующий, и именно на этом основании… Им нужен был повод.

— В нашем-то с вами возрасте поздно искать, — говорит она, как припечатывает. Сама она — из неменяющихся. Без возраста.

— Не найдется ли у вас что-нибудь почитать?

— А что бы вы хотели?

— Да мне все равно. Лишь бы не порнография.

А лучше бы всего — журнал «Огонек»…

Да, она добавила еще, что ее зовут Маша. Но до чего же не подходит ей это милое, румяное имя!

Машенька — это ведь что-то нетронутое. Это все равно, что — разбежаться в зиму, в снег, в свежую тишину вечера.

— Так я зайду еще как-нибудь.

Значит, не кончено. Значит, на следующий раз откладывает. Что-то бесформенное, неотступное, тянущееся за мной — на следующий раз.

Я закрыла за ней дверь и долго, неподвижно сидела, прижав ладони к горящим щекам.

Это хорошо, что я при ней смолчала. Если она, предположим, из определенного места (Вы понимаете, это — предположение только, ни на чем, кроме моей оглядки, не основанное), то какая была бы глупость — ей объяснять, что я ничего не сделала, что я уезжала для того, чтобы, наконец, перестать бояться…

А может быть, я в самом деле виновата? Пожизненно в чем-то виновата? А хотела от своей вины уехать.

В продолжение всего моего разговора с Машей (с тетей Машей!) муж в другой комнате просматривал свежие газеты. Немного успокоившись, я пошла к нему.

— Ну как? — спросил он меня.

— Ушла… — и я перевела дыхание.

— А что же насчет лекции?

— Лекции?

— Мне послышалось, она предлагала тебе.

— А кто она такая?

— Маша? Заведующая клубом. Мы как-то сидели рядом в автобусе, разговорились. Она надеялась устроить литературный вечер.

— Лекцию…

— Ну, это уж, как говорится, терминология. И потом никто тебя не принуждает.

Я помолчала.

— Значит, она заведующая клубом?

— Общественница. Кстати, она мне говорила, что и там была общественницей.

— И я смогу, если захочу, не разговаривать с ней? Не поддерживать отношений?

— Ну разумеется. Если тебе так уж неприятно, можешь в следующий раз закрыть перед ней дверь.

— Нет, зачем же… Зачем же…

Что-то главное осталось не сказанным. А ведь, казалось бы, все так просто, так понятно.

Общественница. Или — общественный наблюдатель?

Ох, какая тяжесть на сердце!

И все-таки… Ваше письмо пришло по почте. Вот в чем опора.

Вы понимаете, конечно, что объяснения мужа меня не удовлетворили никак. Осталась какая-то заноза, понимаете? А он, видя, как я мучусь, отнесся к разговору о Маше так холодно-легко! И снова взялся за газеты.

Но, может быть, он прав? Может быть, он в чем-то прав, и ничего особенного не было в ее посещении? Просто она — общественница. От этого не так легко отделаться. Она была общественницей там, ею осталась и здесь. Не может же человек переделаться в один день, в один год. Да, да, все это так… И все-таки… Почему она так пристально смотрела на меня? Я же видела, как смотрит она на меня!

Муж этого не понимает. А может быть?.. Немыслимо, нет… Надо гнать эту мысль. Не может быть, чтобы он, знающий меня столько лет, был с этой Машей, с этой общественницей — заодно. Для чего ему притворяться? В конце концов, мы живем в свободной стране (не так ли?), и если ему со мной плохо, то… Совсем не обязательно ему действовать через эту Машу, эту тетю Машу, общественницу. Если ему плохо со мной, то он может объясниться… Совсем для этого не нужны никакие тети Маши. Разве я навязываюсь ему? Нет, нет… Несколько раз в нашей с ним жизни бывало, что мы могли разойтись. Но он сам не хотел расставаться со мной! Сам! Это — не тщеславие мое. Он действительно всю мою жизнь говорил мне о любви, говорил, что без меня ему было бы невыносимо… Целая жизнь — и короткая встреча в автобусе. О чем они говорили там, без меня? Что решали? Да и один ли раз он говорил обо мне с этой «общественницей»? Конечно, я понимаю, что я — такая, как я есть — ему в тягость. Но ведь он терпел меня всю мою жизнь. Не только терпел — говорил, что любит… Что без меня не мыслит жизни… Что же изменилось? Ведь я все та же, все та же… Такая же, как была в Москве. А ведь тогда он не только избавиться от меня не хотел, но, напротив, боялся потерять меня. Так он говорил. Так он мне говорил всю нашу с ним жизнь.