Но как же я могла поддаться? Как же я согласилась на отъезд, то есть на заточение? Я поверила мужу, поверила матери, поверила в новую реальность. Да, я поверила, что я свободный человек. По законам этой своей веры я и жила. Сумасшествие это или природная доверчивость?

Надо было обратить внимание на то, что там, в аэропорту, моя мать и другие провожавшие непрерывно улыбались. Не поздно было и в последнюю секунду — даже уже и после того, как таможню прошли — броситься назад, за барьер, разомкнуть этот круг, отказаться от визы. Во всяком случае, можно было попытаться. Но нет! Шло первое апреля, и все шло своим чередом.

Попрощавшись, мой муж, я и сын поднялись мимо пограничников наверх и остались там, как я полагала, уже как бы за границей. Мы ждали рейса — как мне было сказано, «на Вену». Рейс задерживался из-за тумана. Так сообщили. Впрочем, если это был не совсем обычный рейс, то не мне знать о причинах задержки…

Наконец, объявили.

И мы — взлетели!

Огромный самолет был почти что пуст — не слишком ли это большая роскошь — отправлять почти пустой самолет? Вот этот факт должен был меня тогда удивить, но не до того мне было. Ведь я как с горы неслась. Какая-то невесомость, легкость почти полного отсутствия. И в то же время чувство нереальности происходящего. В самом ли деле там, внизу, навсегда осталась мать? Нет… Просто все как в страшной сказке с благополучным концом, от которой дух захватывает, но о которой все-таки знаешь, что она — сказка… Это опьянение невесомостью, когда тело становится, можно сказать, бесплотным (шутка ли? перелететь, перескочить через границу!), когда возбужденная мысль ясна и все худшее, казалось бы, позади. Никакого чувства утраты, да, никакого осознания конца той жизни! Нет двери, навсегда захлопнувшейся, только — небывалая легкость, радость в сердце, весенний хмель под ногами.

А ведь должна была бы я обратить внимание на то, что самолет, огромный самолет, почти что пуст… В нашем салоне, кроме нас, никого и не было. Еще несколько человек — в соседнем салоне. И это — все? Такого, надо полагать, в нормальных условиях не бывает. Иное дело — спецрейс… Тогда и «пассажиры» в штатском — не кто иные как сопровождающие…

Первое апреля подходило к полдню. Самолет пошел на посадку.

Муж повернулся ко мне и сказал:

— Вена.

Вена!

Мы спустились по трапу. О, теперь-то я полагаю, что приземлились мы не на австрийской земле. Недаром к нам сразу подошел рослый светловолосый человек, и муж представил мне его как своего двоюродного брата, бывающего в Вене в командировках и приехавшего специально в аэропорт, чтобы встретить нас. Не слишком ли нарочито такое совпадение? Тут есть натяжка. Брат по делам приезжает из Израиля в Вену — именно ко времени нашего приезда. Именно в этот день оказаться в Вене, именно в этот час приехать к самолету!

Муж и его «брат» задержались у служебной конторки аэровокзала (зачем? Для какого оформления?), а затем «служащая Сохнута» пригласила нас в автобус. Рослый «брат» тоже сопровождал нас.

Автобус был маленький, спереди и сзади его конвоировали мотоциклисты; муж сказал, что этот эскорт — для защиты от возможного нападения террористов. И я, разумеется, поверила. Теперь-то я чувствую, сколь странен был этот «почетный» эскорт… Самый факт присутствия мотоциклистов должен был мне ясно показать, что мое заточение уже началось.

Автобус мчался мимо свежевспаханных полей, все дальше и дальше, мимо каких-то предместий. Город оставался в стороне, а мы направлялись куда-то в глушь, и вот уже среди деревьев замелькали причудливые башенки позеленевшего от старости замка.

— Замок Шенау, — сказал мне муж, и автобус остановился.

Парк был весь огорожен, вдоль забора расхаживали вооруженные солдаты с овчарками.

— Это охрана от террористов, — сказал муж. — Солдаты австрийские, но с израильским оружием.

И я, разумеется, поверила.

Сам «замок», а вернее — пересыльный пункт, был очень запущен и переполнен. В каждой из комнатушек стояло по множеству коек. В столовой тоже было множество народу, сидели мы все за длинными столами. Безотрадный вид был у этой столовой, по-тюремному безотрадный! Не радовали и лица окружающих. Привычные лица, и почти все — люди простые. Вид у них был подавленный. Пересыльный пункт…

Возможно, этим людям заранее, еще до нашего прибытия, — сообщили, что сюда привезут преступницу, эскортируемую мотоциклистами, и велели помалкивать. Вполне понятно, что эти люди (как и мы все) привыкли молчать и слушаться, молчать — и подчиняться. Поэтому они как бы и не обращали на меня внимания, сосредоточенно-хмуро доедали свой обед.

А выходить из «замка» нам было запрещено — опять-таки (так объяснил муж) по причине возможного нападения террористов…

Вот она, моя неосторожность, вот оно, мое легковерие! Служащим, называвшим себя «представителями Сохнута», я рассказывала о несвободе там, в ответ на их настойчивые расспросы о Москве и об отъезжавших. В подобном-то «замке», под охраной солдат с овчарками, говорить о прошлой несвободе! А они — служащие — слушали и кивали. На правах «работников Сохнута» снабдили нас и запрещенной литературой — журналом «Сион», например, о котором я слышала в Москве, но которого ни разу раньше не держала в руках.

А выходить за ограду «замка» было строжайше запрещено!..

— Хочешь, свободно послушаем «Свободу»? — включив приемник, спросил меня муж.

Я согласилась: ведь — границу пересекли!

А из приемника донесся знакомый рев! Те же глушилки и той же силы, что и в Москве. Заслышав этот мощный и плотный рев, кто бы не сделал выводов? Но не я, не я. Я легко поверила мужу, что советские глушители заполнили эфир и что из-за них слушать передачи на русском языке и в Австрии довольно затруднительно.

В нашей «австрийской» комнатке стоял такой рев и такой гул, будто бы колонны танков шли в наступление.

Они продолжали говорить со мной языком привычной мне системы, а я лепетала на своем жалком личном языке…

На рассвете мы прибыли, как сообщили мне, — «в Лод».

Когда мы спускались по трапу, мне в голову ударил запах цветущих цитрусовых. Свобода, Земля Обетованная, исполнение надежд… Если бы — так!..

Почему я поверила на слово, что мы прибыли «в Лод», а вот своим ушам, заслышавшим знакомое, по стольким годам жизни привычное — глушилки, — отказывалась верить?

Иногда мне кажется, что переезд, Израиль — это все только в моих искаженных представлениях, а на самом деле я давно в больнице. В таком случае «Парни, парни, это в ваших силах» — напевает под дверью врач или санитар. И никуда мне не выпрыгнуть. Что может сделать человек, привязанный к больничной койке?

В таком случае я больна Израилем, Израиль — моя мания, моя навязчивая идея. Да, но дом! Жизнь с мужем и сыном! Что ж, в таком случае, может, и это мне только кажется. Нет, нет… Такое казаться — не может. Когда у нас дома нет обеда, это мне казаться не может. Такие будничные конкретные подробности. И когда сын мне дерзит, мне это тоже казаться не может. Допустим, мне кажется, что с приятелем он говорит на иврите. Но мне-то он дерзит по-русски. «Ты ведь знаешь, что я плохой», — говорит он с вызовом. И усмехается. Невозможно, чтобы это было в больнице.

Больница? Нет… Больница — это мое будущее, это, так сказать, в перспективе. А пока что я сижу на тахте, прикрывшись домашним пледом.

Какие, однако, фантазии рождаются от одиночества, от тишины!

Несомненно одно: в руках у психологов, когда они садились в машину, был журнал «Огонек».

Сама о том не подозревая, я выступила перед комиссией. Врачей. Да, я выступила перед комиссией врачей, в этом уже нет никаких сомнений. «Встреча» состоялась в так называемом клубе. В зале было всего несколько человек — слишком мало для «встречи с читателями», но для консилиума вполне достаточно. Я начала читать. Собравшиеся смотрели на меня пристально, остро и в то же время с каким-то особенным, профессиональным безразличием. Им неважно было, что я читаю. Вообще встреча была пустой проформой. Однако я заставила себя думать, что передо мной читатели, любители стихов, — иначе как же я смогла бы читать?