Она положила трубку на место и посмотрела на книжный шкаф у плиты. Ну, «шкаф» – это слишком громко сказано (не бывать тебе, Бобби, плотником), однако свое назначение он худо-бедно выполнял. Две нижние полки заняла серия выпусков «Тайм-лайф» о жизни на Диком Западе. Следующие две были бессистемно забиты правдой и вымыслом на ту же самую тему: ранние вестерны Брайана Гарфилда силились оттеснить в сторонку внушительный труд Губерта Хэмптона «Исследуем территории Запада», серия «Братьев Саккетт» Луиса Ламура нежно жалась к чудесным романам Ричарда Мариуса «Приближение дождя» и «По дороге в Землю обетованную». «Кровавые письма и негодяи» Джея Роберта Нэша с одной стороны и «Западная экспансия» Ричарда Ф. К. Маджета – с другой – из последних сил сдерживали натиск обложек с фамилиями Рэя Хогана, Арчи Джойслен, Макса Бранда, Эрнеста Хейкокса и, конечно, Зейна Грея («Всадники полынных прерий» были зачитаны в клочья).

На верхней полке выстроились книги, написанные хозяйкой. Ровно тринадцать штук, из них двенадцать – вестерны, от «Хэнгтауна», опубликованного в 1975-м, до «Долгой дороги обратно», изданной в 1987-м. Выход в свет нового романа, «Каньон Массакр», ожидался по сложившейся традиции в сентябре. Кстати: именно здесь, в Хейвене, Бобби взяла в руки первый экземпляр «Хэнгтауна», хотя начала работать над романом еще в той каморке в Кливз-Миллз, печатая на винтажном «Ундервуде» тридцатых годов, клавиши которого рассыпались от старости. Но закончила и получила его уже здесь.

Здесь, в Хейвене. Вся ее писательская карьера связана с этим местом… Кроме одной-единственной книжки.

Сейчас Бобби взяла ее с полки, удивившись, что вот уже лет, наверное, пять не прикасалась к тонкому томику. Печально было думать о том, как стремительно летит время; и еще печальнее – осознавать, что думает она об этом все чаще.

В отличие от своих собратьев, на чьих обложках красовались нарисованные холмы и горы, наездники и коровы на фоне пыльных пейзажей какого-нибудь придорожного городка, томик был оформлен гравюрой девятнадцатого столетия с изображением клипера, пристающего к берегу. Ярко-черная краска на ярко-белой бумаге так била в глаза, что почти давила на психику. Сверху название: «Против компаса», внизу пояснение: «Стихотворения Роберты Андерсон».

Она раскрыла книгу, перевернула титульный лист, чуть нахмурившись при виде указанной там даты (1968 год), и остановилась на страничке с посвящением, напечатанным той же контрастной краской, что и гравюра. «Джеймсу Гарденеру». Тому самому, чей номер Бобби только что набирала. Второму из трех мужчин, с которыми она делила постель, и единственному, кто умел довести ее до оргазма. Не то чтобы это было важно… Настолько уж важно… Так она полагала. Или полагала, что полагает. Или как там? А впрочем, без разницы; поезд давно ушел.

Бобби со вздохом вернула книгу на место, даже не взглянув на стихотворения. Все равно там только одно удачное. Оно появилось на свет в 1967-м, месяц спустя после смерти дедушки в больнице от рака. Все остальное – чушь, хотя неискушенный читатель мог этого и не понять: все-таки у нее талант… Правда, не в области лирики. Когда был издан «Хэнгтаун», круг знакомых писателей от нее отвернулся. Все, кроме Джима. Кстати, издателем томика стихотворений был он.

Перебравшись в Хейвен, Андерсон однажды накатала длинное неофициальное письмо Шерри Фендерсон, а в ответ получила открытку с лаконичным посланием: «Не надо мне больше писать. Я вас не знаю». И не менее лаконичной подписью в виде размашистого первого инициала. Бобби долго плакала над этой открыткой, сидя на пороге своего дома, и тут как раз появился Джим.

– Нашла о чем убиваться! – высказался он. – Ты что, доверяешь дуре, которая на каждом углу кричит: «Власть – народу», а от самой за милю несет духами «Шанель»?

– Зато она поэтесса хорошая, – всхлипнула Андерсон.

Джим отмахнулся с досадой.

– Это ей ума не прибавило. И не убавило ханжества, которому она как сама обучилась, так и других теперь учит. Имей в виду, Бобби: если хочешь заниматься тем, что тебе по нраву, то кончай дурить и распускать тут нюни. Надоело. Меня тошнит, как посмотрю. Ты что, из породы слабаков? Нет. Я же вижу. Ну и зачем тебе это надо – быть не собой, а кем-то другим? Хочешь превратиться в свою сестрицу? Так, что ли? Но ее здесь нет, и она – другой человек, и если тебе не хочется – не пускай ее сюда. Только чтобы я больше не слышал, как ты ноешь из-за сестры. Взрослеть пора. Бросай уже этот скулеж.

Бобби вспомнила, как посмотрела на него округлившимися глазами. А Джим продолжал:

– Разбираться в своем деле – одно, а в людях – совершенно другое. Шерри еще до этого не доросла. И ты тоже. Только будь проще, а то я с тоски помру слушать эти вечные жалобы. Кто жалуется, тот тряпка. А тебе не идет быть тряпкой.

В тот момент Бобби ненавидела и любила его, желала всей душой – и готова была послать. Джим говорил, будто хорошо разбирался в слабаках. Еще бы ему-то не разбираться, с такими наклонностями… Это было заметно уже тогда.

– Ну, так что? – спросил Джим. – Ты пойдешь в постель со своим бывшим издателем или будешь дальше реветь над дурацкой открыткой?

И Бобби пошла с ним в постель, сама не зная (как не знает и до сих пор), хотелось ли ей этого. И вскрикнула, когда кончила.

Это было почти перед самым разрывом. Да-да, перед самым разрывом, припомнила она. Вскоре Джима женили, но и без этого все шло к расставанию. Он был слабаком и тряпкой.

Ну и ладно. Пора дать себе привычный добрый совет: «Не думай об этом».

Легко сказать: «Не думай»… Андерсон еще долго в ту ночь не могла уснуть. Книжка стихов пробудила в душе позабытых призраков. Или все дело в разгулявшемся ветре, от которого гудели карнизы и со свистом раскачивались кроны деревьев?

Ей почти удалось забыться, когда Пит начал завывать во сне.

Андерсон в испуге вскочила. Пес и раньше вел себя по ночам неспокойно (к примеру, испускал невероятно вонючие газы), но не выл. Так плачут дети, когда им снятся кошмары.

Бобби в одних носках зашла в гостиную и опустилась на колени перед ковриком возле плиты.

– Питер, – шептала она, – Пит, успокойся.

И погладила пса. Питер и так весь дрожал, а от неожиданного прикосновения и вовсе отпрянул, оскалив полусгнившие зубы. Потом раскрыл оба глаза – больной и здоровый – и вроде бы очнулся от сна. Заскулил, постучал по полу куцым хвостом.

– Все хорошо? – спросила Бобби.

Пес лизнул ее руку.

– Вот и спи. Хватит уже скулить, надоело. Кончай выделываться.

Питер улегся обратно, закрыл глаза. Андерсон продолжала с тревогой смотреть на него.

Ему снится та странная штука.

Рассудок отвергал эту мысль, однако ночь диктовала свое: это так, и не сомневайся.

В конце концов ей пришлось лечь в постель, а около двух часов ночи ей даже приснился сон. Очень странный сон. Бобби пробиралась во мраке… Нет, ничего не искала, скорее наоборот – пыталась уйти от чего-то. Дело было в лесу. Ветки со свистом хлестали ее по лицу и кололи руки. Ноги запинались о корни, стволы упавших деревьев. И тут впереди вспыхнул страшный зеленый луч. Во сне Бобби вспомнился Эдгар По, «Сердце-обличитель», а точнее – фонарь безумного рассказчика, закрытый наглухо, за исключением маленькой дырочки для света, который он направлял прямо в «недобрый» глаз своего престарелого благодетеля.

А потом у Бобби выпали зубы.

Все до единого – правда, без боли. Нижние вывалились наружу или ввалились внутрь, на язык или под язык, где и остались лежать твердыми комочками. Верхние упали на грудь, прикрытую блузкой. Один провалился в лифчик с передней застежкой, которая вечно царапала кожу.

Свет. Зеленый свет. С ним что-то не то.

Сероватый, перламутрового оттенка, он лился в окно: похоже, поднявшийся ночью ветер дул не просто так, а к перемене погоды. Еще не посмотрев на будильник на ночном столике, Бобби почувствовала неладное. Потом схватила его и поднесла к самым глазам, хотя сохранила прекрасное зрение. Пятнадцать минут четвертого! Положим, она вчера припозднилась, но все равно должна была – по привычке или из-за мочевого пузыря – подняться в девять или хотя бы в десять. Но в этот раз Бобби провалялась в постели битых двенадцать часов… и теперь голодна как волк.