Тридцать летчиков, которыми командовал, которых воспитывал и обучал Покрышкин, стали Героями Советского Союза, трем это звание было присвоено дважды. А сам Александр Иванович, проведя 156 воздушных боев и сбив при этом 59 самолетов, первым в стране был удостоен третьей медали "Золотая Звезда".
Когда наш легендарный комдив уехал в военную академию, мы горевали так, словно теряли родного человека. Да он и в самом-то деле стал для нас родным...
Поступить в военно-воздушную академию предложили и братьям Глинка - те охотно согласились. Многие же летчики, в годы войны получившие огромный практический опыт боевой работы и занимавшие в полках руководящие должности, предложения об академическом образовании решительно отвергли, ошибочно считая, что их опыта на ближайшую перспективу вполне достаточно, а там - что будет. К этой группе пилотов принадлежал и я.
Учитывая свою невысокую общеобразовательную подготовку, да и военно-теоретическую тоже, я считал, что за четыре года, которые придется провести в академии, можно и в полку путем самообразования достичь уровня, вполне приемлемого для моего служебного положения, зато в летной подготовке недосягаемо далеко обойти "академиков". Когда же предложили поехать на двухмесячные командирские курсы, я с благодарностью согласился, считая это лучшим решением вопроса моей дальнейшей учебы.
И вот получено предписание, по которому мне разрешалось заехать на несколько дней в родные края - повидаться с матерью, прежде чем явиться на курсы. Я сердечно поблагодарил командование, считая, что времени мне дано вполне достаточно, чтобы побывать на родине и вовремя прибыть на место учебы. Не мог я тогда предположить, даже зная о неизмеримости ущерба, нанесенного войной железнодорожному транспорту, что так долго и трудно придется мне добираться в свою Сахаровку.
В те первые послевоенные месяцы, даже годы перевозка по железной дороге столь нужных для жизни народа материальных ценностей и всего необходимого для восстановления разрушенного хозяйства страны была настолько напряженной, что для передвижения людей выделить было почти нечего. Но люди ехали во всех направлениях: фронтовики искали потерянные семьи, эвакуированные возвращались из восточных районов, уцелевшие в фашистских лагерях добирались до родных мест. Голодные, измученные, они рисковали всем, порой жизнью, устраиваясь на крышах вагонов и под вагонами, уцепившись и вися на подножках, мытарясь в тамбурах. На разрушенных железнодорожных станциях люди осаждали проходившие товарняки и редкие пассажирские поезда. Счастливчики с помятыми боками, потеряв скарб, все-таки уезжали, надеясь на счастье и удачу.
На станции Поныри я потерял двое суток: сначала наивно пытался уехать законным путем, предъявив командировочные и отпускные документы. Но вскоре, осознав, что сделать это практически невозможно, принялся действовать самостоятельно. Наконец на третьи сутки нескольким офицерам, командированным, подобно мне, удалось устроиться сначала на крыше вагона, а затем, очередной раз потеснив пассажиров, втиснуться в вагон.
С крыши вагона было особенно хорошо видно, как пострадала от войны наша страна. Казалось, вымерло все. Невольно вкрадывались сомнения: да удастся ли когда-нибудь это восстановить, достичь хотя бы довоенного уровня жизни?..
Поезд пришел в Оршу. Крупнейший железнодорожный узел на востоке Белоруссии прославился своими несгибаемыми защитниками. Как символ мужества, отваги и верности народу на железнодорожной станции Орша стоит сейчас памятник Константину Заслонову.
Отсюда до моей родной деревни Сахаровки менее пятидесяти километров сейчас это около часу езды на любом виде транспорта. А тогда...
Я добирался сутки - где попутной машиной, где товарняком, в основном пешком. Пока шел по направлению к Сахаровке от Горок, все больше и больше не узнавал местности - ведь пять лет, как не был здесь. Срок, кажется, небольшой, а как все неузнаваемо изменилось! Многих ранее живописных деревень вовсе не существовало, большинство же было разрушено. Только обгорелые головешки да торчавшие, как на пустыре, трубы от печей напоминали, что тут стояли когда-то дома. Прошел Понкратовку, где учился в семилетке, - здесь большинство домов уцелело, но жизнь всюду будто замерла. Так до Сахаровки я и не встретил ни одной живой души.
Впереди должна бы уже показаться деревня Болбечено - тоже не нашел, только из одиноких землянок тянулись струйки бело-серого дыма. Дальше - Сахаровка. Но почему и ее не видно?..
Сердце билось учащенно. Недалеко от стежки, по которой шел, в небольшом кустарнике, прозванном в детстве "козлятником", увидел тощую коровенку. "Не та ли, о которой писала мне мать в первом письме?" - подумалось вдруг. Рядом стоял небольшого роста мальчик в рваной, давно изношенной холщовой рубашке и таких же до колена штанишках.
- Здравствуй, малыш! Тебя как звать?
- Здравствуйте, меня зовут Петя, а по фамилии Подберезкин, - ответил мальчик, настороженно и как-то необычайно пугливо глядя на меня.
- Пожалуйста, Петя, покажи мне твою правую руку, нет ли у тебя на ней шрама? - попросил я как можно ласковее.
Петя вначале никак не хотел показать мне руку, но затем я все же убедился по давно зарубцевавшемуся шраму, что передо мной соседский мальчик, которого я нянчил в детстве и который по моему недогляду упал на чугунный горшок, об его острые стенки сильно поранив руку.
- Ты что же такой маленький, ведь тебе уже, должно быть, пятнадцатый год? - сказал я, подавляя тяжелый вздох.
- Да, пятнадцатый. А вы откуда знаете?
- Так я же нянькой у тебя был. Зовут меня Григорием Дольниковым.
И тут мальчик признался:
- Я думал, что вы фашист - вон и погоны золотые!
При освобождении наши войска прошли мимо Сахаровки, и, естественно, многие жители так и не увидели наших солдат и офицеров в новой форме - с погонами. Поэтому и Петя так настороженно-пугливо отнесся ко мне. От него я узнал все подробности о жизни деревни. Наша Сахаровка пострадала от немцев меньше других деревень, хотя выглядела очень унылой, неухоженной, какой-то голой. Не слышно было ни лая собак, ни домашних птиц - их попросту не было. Лишь корова, которую пас Петя, чудом осталась на всю деревню.
И вот встреча с матерью. Как ни готовился я к ней, но, увидев маму, внутренне содрогнулся. Мало что осталось прежнего: неимоверно худая, не по годам состарившаяся, с потерявшими блеск глазами...
- Здравствуй, мама. Не узнаешь? - волнуясь, проговорил я.
- Сынок, Гришенька, ты ли? Не признала сослепу - глаза выплакала... - Она еще что-то приговаривала, вздрагивала, прижавшись ко мне своим исхудалым телом, и холодными губами целовала в лоб, глаза, щеки...
Через некоторое время слух о моем приезде разошелся по всей деревне. К нашему дому потянулись женщины, детишки. Многих я не узнавал, многие, глядя на меня, крестились и плакали.
Единственный мужчина в деревне, которого я особенно ждал, пришел уже ближе к вечеру. Это был мой дядя Яким. Когда-то необыкновенно сильный физически, он стоял передо мной сутулый, как-то даже ниже ростом и уже не казался великаном. Занимая должность председателя колхоза, днем и ночью дядя Яким работал в поле, поднимал с подростками и женщинами разрушенное хозяйство. Подойдя ближе, он обнял меня и вдруг как-то сник, и я почувствовал, что, уткнувшись мне в плечо, он рыдает, не в силах произнести что-либо членораздельное. Война надломила этого волевого и мужественного человека.
- Что же ты, дядя, плачешь - радоваться надо! - попытался я разрядить обстановку.
- Всю радость немцы вышибли. Не помним, Гриша, как смеяться можно, проговорил он наконец.
Но жизнь в Сахаровке все же возрождалась, твердо и уверенно набирала силу. Уже на другой день рано утром я услышал девичьи песни где-то недалеко в поле. Впрягшись в плуг, девчата вспахивали землю. Таких необычных упряжек было несколько. И что удивительно: работая от зари до зари, не каждый день даже досыта поев, женщины пели...
