Но не только невеселые воспоминания связаны у меня с недолгим временем базирования на аэродроме под названием Лисьи Ямы. Здесь пополнился мой боевой счет, достигший круглой цифры 10. По неписаному закону это давало право называть меня емким, хотя и коротким словом "ас". Самой же большой радостью в те дни была весточка, полученная из родной Сахаровки...

Еще в июне, когда газеты и радио сообщили о начале наступления наших войск в Белоруссии, я написал письмо матери. Родные места были освобождены в конце месяца, но почта тех дней была нескорой. В ожидании ответа я послал еще несколько писем - не только матери, но и соседям, однако ответа все не было...

Семьи многих моих однополчан, к несчастью, оказавшиеся на временно оккупированной врагом территории, подверглись зверским мучениям, насилиям и истязаниям, которыми сопровождался каждый день оккупации. Возвращаясь на родную землю, наши солдаты видели страшные, жуткие картины: сожженные города и села, повешенных, истерзанных, распятых людей, замученных узников концлагерей.

Тяжелейшие испытания выпали моей земле. Четвертая часть населения Белоруссии убита, многие города и села превращены в развалины и пепел. "Не постигла ли участь сотен дотла сожженных белорусских деревень и мою родную Сахаровку? Живы ли мои родные?.." - такие мысли с каждым днем все больше не давали покоя. Но тщетно искал я во всех получаемых газетах хотя бы косвенное сообщение из родных мест.

Как-то короткой июньской ночью нам с Петей Гучеком не спалось - мы с ним стали теперь неразлучны. Что так прочно, так верно сдружило нас? Трудно сказать. По складу души, по характеру мы были скорее противоположны, чем схожи. Из Петра получился бы хороший хозяин-семьянин. Всегда и во всем аккуратный, свои нехитрые личные вещи он держал в порядке, как-то постепенно и незаметно стал ведать и моим незатейливым имуществом - все у нас стало общим. По боевому расчету находясь в одной эскадрилье, в бой мы летали вместе, нередко в одной паре. В воздухе, как названые братья, сходились во всем, на земле же случались разногласия. В таких случаях Петр чаще мне уступал, считая про себя, что судьба моя - не из везучих.

Всем личным, сокровенным он любил делиться в уединенной тишине. Скромный, неразговорчивый, Гучек не любил болтливых и разухабистых, хвастунов и зазнаек. Очень был привязан он к своей семье, оставшейся в оккупации в Минской области. Бережно храня пожелтевшие фотокарточки деревенских самоучек-фотографов, на которых были запечатлены мать Ольга Леонтьевна (на нее, кстати, он был необычайно похож), младшая сестренка Галя, шустрый братишка Иван, нередко показывал мне их, грустно вздыхая: "Как-то они там..."

Глухая предрассветная темнота. Мы лежим в глубоком раздумье, ворочаясь с боку на бок. Многое уже сказано, переговорено. Петр пытается напевать:

- "Темная ночь, только пули свистят по степи..." - но внезапно обрывает песню и говорит: - Завтра большая почта. Ты обязательно получишь весточку от родных, а мне еще неизвестно сколько ждать...

На этот раз Петр оказался провидцем. На следующий день я действительно получил первое, и очень дорогое мне, письмо от мамы. Написанное на небольшом истертом листке потемневшей бумаги, оно все было в крупных каплях материнских слез.

"Солнышко мое, сыночек родненький, живой ты сказался, мой сокол, - писала мама. - Я вот вернулась из-под немцев поганых, а Володьку нашего не уберегла, угнали изверги в Неметчину, ох, чтоб им зверям-людоедам всю жизнь мучиться в пекле на этом и том свете. Дядя Яким и Тима еще не вернулись из лесов, а хата наша уцелела, а многих посожгли, ироды, а Болбечено соседнее дотла сожгли. Уцелела одна корова на всю деревню, на ней и пашем, и молоко делим среди сосунков, а что ты деньги прислал, так поделили их, и все благодарствуют тебе. Что-то на твоей карточке руки одной не видать, не дай-то бог... А немцу мы не давались, меня два раза в лагерь брали, да убегали от поганцев этаких. Прилетел бы, сокол-сынок, хоть на денек, сердце матери согрел бы, одна я на свете... А гадов немецких бей без жалости, их всех, извергов, перебить надо, испоганили они жизнь людскую. Больше бы писала, да бумаги нема и карандаш-огрызок в руках не держится. До свиданья, касатик мой, слезы ручьем идут, глядеть не можно..."

Материнские письма, полные слез и светлой любви, горьких страданий и несказанной заботы, приносили безмерную радость и большую печаль. Они звали к беспощадной борьбе, к суровой мести гитлеровским извергам.

* * *

27 июля 1944 года войска 1-го Украинского фронта освободили Львов, Перемышль. Продолжая стремительное наступление, соединения и части фронта к концу августа очистили от немцев западные области Украины, юго-восточные районы Польши, форсировали Вислу и захватили крупный плацдарм западнее Сандомира. Вместе с войсками фронта продвигались и мы. В середине августа дивизия полностью перебазировалась в Польшу. Наш 100-й и братский 104-й истребительные авиаполки обосновались на хорошо подготовленном аэродроме у населенного пункта Ежове, а братский 16-й, получивший наименование Сандомирский, - ближе к Сандомиру, на аэродроме Макшишув.

Большой вклад в разгром врага во Львовской операции внесли летчики нашей дивизии - она была награждена орденом Богдана Хмельницкого II степени. В этой операции мы сбили 93 самолета противника. А самым примечательным событием этого времени, думаю, не только для нашей дивизии было присвоение Александру Ивановичу Покрышкину, первому в нашей стране, звания трижды Героя Советского Союза. Для нас это стало большой гордостью. Мы все учились воевать у комдива, старались во всем подражать ему. Старшие начальники пытались было запретить Александру Ивановичу летать на боевые задания, но он не мог жить без боя. Счет сбитых им фашистских самолетов приближался уже к шестому десятку!

Очередными боевыми наградами были отмечены летчики, инженеры и техники и нашего полка. Второй орден Красного Знамени получил Петр Гучек. Я радовался за друга...

В конце лета и осенью 1944 года войска 1-го Украинского фронта проводили подготовку к новой наступательной операции. Мы в этот период прикрывали наземные части от нападения авиации противника, вели воздушную разведку, наносили удары по войскам и технике врага, не давая ему подтягивать резервы к фронту. Однако интенсивность боевых действий резко упала, и в эскадрилье немало времени уделялось подготовке слетанности, взаимодействию пар и звеньев. Шла напряженная учеба и на земле.

К нам в эти дни прибыла очередная группа молодых летчиков. По возрасту ребята были нашими ровесниками - по различным причинам они задержались в летных школах, и сейчас все, конечно, стремились внести свой вклад в победу. Однако для этого предстояло пройти в боевом полку соответствующую подготовку.

Как всегда, в такие периоды происходили изменения в боевых расчетах. Командиром второй эскадрильи стал старший лейтенант Алексей Труфанов. Его эскадрилья специализировалась в полетах на разведку. Алексей сам был хорошим разведчиком, под стать командиру подобрались и остальные летчики - Иван Свинаренко, один из ветеранов полка, Василий Бондаренко, недавно прибывшие в полк Сергей Сахаров и Анатолий Чулаев. Последние двое уже были опытными пилотами. Они сразу вошли в наш боевой коллектив и получили всеобщее признание.

Капитан Сахаров, будучи командиром эскадрильи, бесстрашно, мастерски дрался в воздухе, его наградили тремя орденами Красного Знамени. Но однажды, сорвавшись, Сергей нарушил дисциплину. Разжалованный в рядовые летчики, он прибыл в наш полк. Мы о прошлом его не упоминали, а он, в свою очередь, отличаясь заметной скрытностью, всего себя самоотверженно отдавал боевой работе. К концу войны Сахаров увеличил счет сбитых самолетов до тринадцати и провел не один десяток эффективных воздушных разведок. В должности командира эскадрильи летчик был восстановлен и награжден четвертым орденом Красного Знамени.

Анатолий Чулаев прибыл в наш полк из госпиталя. Это был человек необычной судьбы. В самом начале войны сержант Чулаев неудачно приземлился, скапотировал и получил тяжелую травму. После госпиталя ему долго не удавалось вылетать на боевые задания, так как за время его отсутствия летчики переучились на новый тип самолета, и в напряженных боях до Чулаева, как говорится, руки не доходили. Тогда Анатолий пошел на известный риск. Основательно изучив новый самолет, многократно тренируясь в кабине, он мысленно освоил его, не летая. И вот однажды, когда группа ушла на боевое задание, Анатолий также взлетел и незамеченным пристроился к ней.