С курсом 90 градусов ищу аэродром. Управлять машиной трудно, рука здорово занемела, поэтому помогаю удерживать ручку управления коленями. Наконец впереди какая-то посадочная площадка. Осмотрелся - на летном поле "Кобры", но аэродром не наш. Раздумывать, однако, не приходится - самолет не слушается. Убрав газ, сажусь прямо перед собой и попадаю на самую окраину площадки. Пробежав метров сто, машина выкатывается в поле и теперь уже словно плывет по зелено-голубым волнам цветущей пшеницы.
Наконец она остановилась, и я открыл кабину. Пахло хлебом, ромашками, вверху в чистом небе пели жаворонки...
Тут же подъехала санитарная машина. Я вылез из кабины, с грустью посмотрел на израненный самолет. Прикинул: ох и работы будет нашим техникам! Санитары же в белых халатах уже подхватили меня под руки.
- Вы что, девчата, я же щекотки боюсь! - Моя улыбка вроде остановила их.
- Он еще шутит! А на самом лица нет, - строго проговорила чернявенькая девушка-санинструктор, и мне тут же смыли спиртом бусинки крови на лбу - от мелких осколков стекла кабины.
Подошел усатый капитан в шлемофоне - наверное, только что из полета или лететь собирался. Лицо что-то очень-очень знакомое... Да это же наш батайский инструктор Анатолий Кожевников!
- Ты? Дольников? Узнаешь меня? Я - Кожевников, - крепко пожал мне руку Анатолий. - Чем понравился наш аэродром? Ты второй свалился, перед тобой сел тоже кто-то из ваших, но получше, и целенький.
- Какой номер самолета? Где он? - предчувствуя недоброе, спросил я.
- Номера не заметил, а самолет недалеко. Пойдем покажу! Да расскажи, с кем дрались? Похоже, жарко было? Нас вот пока в дело не пускают. Ты, кстати, в каком полку?
- В сотом, у Лукьянова.
- Так там же где-то Гучек, курсант мой, помнишь?
- Не только помню, но и в этом вот бою вместе были.
И тут я увидел недавно приземлившуюся "Кобру": по номеру узнал самолет Богашова. Вгорячах рванулся было вперед, расстегивая на ходу кобуру пистолета. Но около самолета Богашова не было.
- Где пилот? - яростно вырвалось у меня.
- Да ты что рассвирепел так? - удивленно глядя на меня, спросил Кожевников.
- Сволочь он! В самый последний момент бросил. А просился как!.. - Тут у меня горло перехватили спазмы гнева и презрения к трусу.
Богашова тогда мы так и не нашли - он, оказывается, спрятался, когда увидел, что я произвожу посадку, Вскоре я уехал на свой аэродром.
В полку первым встретил Петра Гучека. Укоризненно поглядев на меня, он сказал:
- Я все видел. Богашов ушел переворотом, когда заметил заходящую к нему в хвост вторую пару. А они за ним не пошли - просто своих спасали от удара. Шкатов немного не успел, но потом он все же завалил того "фоккера", что тебя угостил...
К вечеру явился Богашов. Разбор боя проводил командир полка. Выступили все летчики, участвовавшие в схватке. Мнение было единогласным: Богашов подлец. При численном преимуществе мы потерпели поражение из-за его трусости. Богашов изворачивался, как мог, ловчил, даже плакал. Но кто поверит слезам труса, бросившего в бою товарища! По справедливости он понес суровое наказание.
Не легко сейчас, спустя годы, вспоминать плохое о людях. Тем более если они были твоими однокашниками, товарищами. На правду, как и на солнце, смотреть трудно, но надо. Надо во имя тех, кто самой дорогой ценой - жизнью! заплатил за чью-то слабость, предательство. А в том бою погиб совсем молодой летчик младший лейтенант Цявловский. Он шел на врага, твердо веря, что рядом опытные, преданные старшие друзья, которые поддержат его, не оставят в трудную минуту...
Мой подбитый самолет наши техники ввели в строй за ночь. На следующий день я уже вылетел на нем в паре с Бабаком на специальное задание.
В районе Броды немцы поднимали аэростат, с которого вели корректировку огня артиллерии. Нам была поставлена задача уничтожить аэростат, и несколько пар уже вылетели на поиск, но обнаружить аэростат никак не могли. Не удалось найти его и нам с Бабаком. Оказалось, что немцы установили за нашим аэродромом наблюдение и о каждом взлете информировали команду, управлявшую аэростатом, которая сразу же опускала его на землю и маскировала, а после ухода наших истребителей вновь поднимала. Немало мы тогда поволновались, но со второй половины дня аэростат больше уже не поднимался.
А вскоре из Михайловки мы перебазировались на аэродром у населенного пункта Лисьи Ямы. Название это характеризовало скорее аэродром, чем сам поселок. Располагался он вдоль небольшой речушки с довольно крутыми берегами. Расчет на посадку здесь необходимо было выполнять максимально точно. Если не долетишь - попадешь в речушку, если перелетишь - тоже выкатишься прямо в воду, потому что речушка как в начале, так и в конце аэродрома поворачивала поперек и текла дальше, без конца извиваясь, сильно заросшая с обоих берегов кустарником. С воздуха она практически не была заметной.
На границе с аэродромом, слева, находилось заросшее болото, которое сверху казалось ровной зеленой площадкой немного больших размеров, чем выбранное рядом летное поле. Об этих особенностях нас предупредили еще при перелете, однако летчики не однажды пытались произвести посадку именно на это болото, а не на сам аэродром, выглядевший сверху гораздо хуже, да еще жестко ограниченный речушкой. Поэтому-то на подходе к посадке предусмотрительно был выставлен специальный пост с радиостанцией, набором ракет с ракетницами.
Через несколько дней на этом же аэродроме мы прощались с командиром эскадрильи Героем Советского Союза Василием Шаренко. Гибель его была великой потерей для полка. А произошло вот что
Василий Денисович вылетел на самолете По-2 вместе с офицером авиационного тыла для поиска и подбора аэродромов в районе междуречья Вислы и Сана - на территории, только что освобожденной от врага.
При стремительном наступлении войск 1-го Украинского фронта и захвате плацдарма на левом берегу Вислы в нашем тылу остались различные по численности недобитые группировки врага, которые скрывались в лесах. Над одной из таких группировок самолет Шаренко был обстрелян и подбит огнем зенитной артилллерии. Он загорелся и взорвался, упав на землю.
Василия Денисовича с почестями похоронили на месте гибели, но уже на другой день его останки перевезли на аэродром. Под траурные мелодии военного оркестра и пулеметно-пушёчные очереди самолетов, взлетевших, чтобы отдать последние почести летчику, гроб с телом Шаренко был поставлен в специальный самолет. Его переправили во Львов и захоронили в парке имени Костюшко. Впоследствии состоялось торжественное перезахоронение на холме Славы. Именем командира эскадрильи Шаренко названа одна из школ.
Василия Денисовича необыкновенно любили и уважали в полку. В шутку мы звали его просто Нехай. Это было его привычное слово заменявшее "пусть", "ладно". Когда речь заходила о фашистах, он неизменно говорил: "Нехай, я им еще покажу!" А если соглашался в чем-нибудь с сослуживцами, обычно заканчивал: "Ну нехай так и будет".
Мало кто видел Василия Денисовича злым, раздраженным, вышедшим из себя. Даже в самых сложных положениях он оставался спокойным, уравновешенным, находчивым. Его неиссякаемый юмор и искрометная веселость удивляли однополчан. Вспоминая о нем, обычно с горечью говорили: "Эх, нет Василия Денисовича Нехая". Это означало, что именно Шаренко сделал бы сейчас то самое, что нужно было всем.
А жизнь у Василия Денисовича сложилась далеко не радостной. Его отец был зверски убит белобандитами в гражданскую войну на Украине, вскоре умерла и мать. Оставшись без родителей, маленький Василий после многомесячных голодных дней и ночей в тяжелых для страны условиях того периода был определен в детский дом. Добрые, заботливые педагоги, которые навсегда заменили Шаренко родных, воспитали в нем крепкие моральные качества, которые и привели его в авиацию. Его боевой дух, талант летчика-истребителя проявились с первых же полетов и достигли высокого мастерства в воздушных боях с гитлеровцами.
