Да, сколько уже лет прошло после воздушного боя над рекой Молочной, а в памяти до мелочей жива трагедия тех дней.
* * *
...Я очнулся в машине. Меня куда-то везли. Был твердо убежден - на расстрел. И в голове шумело, подступала тошнота. В дремотном полузабытьи куда-то проваливался.
Поздней ночью въехали в большое село. Темно, ни огонька. Остановились возле длинного низкого здания, похожего на конюшню. Да и по запаху почувствовал, что угадал.
Стащив с машины, меня поволокли и втолкнули в конюшню. Упал на свежую солому вперемешку с сеном, прислушался. Кругом стоны, тревожный храп. Значит, тут люди. Но кто они?.. Пополз вперед и на кого-то наткнулся.
- Не ползай! Бери вправо, к стене. Там свободно... - послышался голос из глубины.
- Вы кто? - спросил.
Ответил тот же голос:
- Завтра увидишь. Такие, как ты...
Продвинувшись вправо, я уперся в стену, подгреб соломы под голову и прилег. Тело сильно болело, выпитая водка, все пережитое не давали покоя. А рядом кто-то просил пить, кто-то шел в атаку, кто-то звал мать... Сколько здесь людей? И все пленные?
Услышал, кто-то подполз и ощупью придвинулся вплотную. Почувствовал мягкую теплую руку. Хотел крикнуть, но рука закрыла рот.
- Тихо, родной, тихо, - прямо над ухом прошептал кто-то. - Я - Наташа, разведчица, а ты - летчик. Я все поняла, когда они, изверги, приволокли тебя сюда. Молчи, все расскажу.
- Уйди, подлюга! Кто подослал тебя? - злобно, но тихо сказал я, убежденный, что женщина эта действует по заданию гестаповцев.
- Дурачок, не шуми. Мне от тебя ничего не надо. Меня завтра расстреляют, я знаю. Хочу, чтобы ты передал нашим, что задание я выполнила полностью, но вот попалась. Теперь конец... А ты уйдешь, быть может.
- Все равно отстань. Ничего не скажу, сам смерти жду, - уже более спокойно ответил я.
- Ты ранен, - проговорила Наташа, - посветлеет - перевяжу. Днем я многим сделала перевязки, но некоторые и до утра не доживут. Их пригнали еще засветло, а то я одна была здесь - меня утром взяли. Завтра их дальше повезут, а тебя отдельно будут держать. Они ведь летчиков в специальных лагерях держат. Вот бы тебе поменяться одеждой с кем-нибудь из умирающих, а?
- Нет, своей смертью умру, - твердо решил я. - А ты уйди! Как ты могла перевязывать наших, если говоришь, что разведчица?
- Так ведь до войны в медицинском институте училась, на третьем курсе. Потом курсы разведчиков окончила, немецкий знаю... А перевязывала раненых их же бельем, да и свою нижнюю рубашку изорвала.
- А что это за сарай? Где мы? Может, есть возможность уйти? - с надеждой спросил я Наташу.
- Даже здоровый был, ты бы отсюда не ушел, - отвечала она, - двери одни, охрана круговая. Попробуем лучше подменить тебя мертвым... если успеем...
Но мы не успели. Мы ничего не успели из того, что детально продумали с Наташей в ту ночь.
На рассвете ее увели первой. Уже у двери на фоне голубеющего утреннего неба, когда Наташа обернулась и крикнула всем: "Прощайте!", я разглядел стройную смуглую девушку, в гимнастерке офицерского покроя, в брюках-бриджах, в ладных армейских сапожках.
Наташей она была или носила другое имя, но эта девушка, я твердо уверен, если погибла, то смертью героя. А может, жива?
Потом пришли за мной. На этот раз ехали в черном закрытом лимузине - я, сопровождающий офицер и двое автоматчиков. Долго, без остановок пробирались в западном направлении, встречая многочисленные колонны фашистских войск. Между ними было заметное различие: те, что шли в сторону фронта, выглядели свежее, наглее, с фронта же тянулись соединения с уныло опущенными головами, поблекшие, обшарпанные - видимо, едва уцелевшие.
Временами слышался гул самолетов, и по звуку мотора я определял: вот фашистские, а вот наши - родной рокот "илов", "яков". Как же хотелось, чтобы кто-нибудь из наших братьев пилотов полоснул из пушек по этим колоннам, а заодно и по черному лимузину...
Когда солнце было уже в зените, мы подъехали к переправе через Днепр. Взору представилось огромное скопление фашистских войск. Наша машина долго стояла, ожидая своей очереди. И здесь я увидел картину "братского взаимодействия" гитлеровцев, румын и власовцев.
Немецкие войска переправлялись беспрепятственно, в первую очередь. Румынам отдавали предпочтение перед власовской сворой, которую и за союзников-то не принимали. И если кто-нибудь из власовцев пытался без очереди переправиться на западный берег, боясь попасть в руки наступавших советских войск, получал здоровенную оплеуху, а то и автоматную очередь. Последнее я видел сам: презренные предатели, они вызывали отвращение, чувство гадливости даже тогда, когда погибали от рук своих хозяев.
Переправляться со мной через реку немцы почему-то не стали. Круто развернувшись, черный лимузин покатил в обратном направлении, и вскоре мы приехали в Каховку.
Наша родная Каховка, изуродованная, испоганенная фашистами, жила страшной, подневольной жизнью. Всюду грязь, развалины, на столбах и зданиях зловещая свастика.
Меня подвезли к городской тюрьме и временно передали местным полицейским властям. В камере, куда я был помещен, находились еще трое. Одним из них оказался летчик 104-го полка нашей дивизии старший лейтенант Крещук. Раненный в ногу, он лежал на нарах. Двое других были в тяжелом состоянии, раненные в ногу, спину и голову.
Я уже больше суток не ел и, когда увидел возле тяжело дышавших, лежавших на голых нарах раненых товарищей кусок заплесневелого хлеба, не выдержал схватил его и жадно стал есть.
- Ешь, не спеши. Должно, еще кинут. Тут среди них, сволочей, есть один, похоже, наш, завтра дежурить будет, - сказал Крещук, который находился здесь уже третьи сутки.
Выяснилось, что тюрьму охраняли полицаи-предатели. Под вечер двое из них вошли в камеру с грязным ведром и какими-то брошюрами и газетами в руках:
- Это ведро, господа большевики, вам горшком ночным будет. Приказано за вами следить, особенно вот за этим худым и подбитым, - показывая на меня, сказал один из полицаев.
- Видать, большой гусь, потому как завтра повезут самолетом в штаб, - как бы разъясняя, проговорил другой. - А это вот вам, комиссарики, немецкие умные книги и газеты. Может, образумитесь и поймете, куда вас Сталин с большевиками завели...
Первым не выдержал один из стонавших на нарах. Громко выругавшись и швырнув в полицаев лежавшими рядом такими же книжонками нацистских вождей, он яростно крикнул:
- Уйдите, скоты, отсюда! Жаль сил нет - задавил бы гадов!
- Выродки, ублюдки, гады ползучие... - не отставали в выражениях и мы с Крещуком.
- Кровью большевистской умываться будете, соколы сталинские! - гаркнул полицай, очень похожий на большую обезьяну, и прошелся плетью по каждому из нас.
- С голоду подохнете! - уходя, шипели предатели.
Страшной была та каховская ночь. В тяжелых мучениях к утру умер один из тяжелораненых, так и не сказав, кто он, откуда. В камере было темно и сыро, бегали крысы. На наши постоянные громкие просьбы и требования дать свет и воду никто не отзывался.
Утром нас, как дрова, бросили в грузовик и привезли па небольшой аэродром. Там стоял один-единственный самолет Ю-52, основной гитлеровский военно-транспортный самолет. Наши летчики-истребители, летая на "свободную охоту", всегда мечтали встретить где-нибудь на маршруте в глубоком фашистском тылу такую машину. А теперь вот он, Ю-52. Через несколько минут я полечу в нем как пленный, под конвоем, куда-то в штаб. Ведь немцы приняли меня за значительную личность, за "большого гуся", как выразился полицай-тюремщик;
Летели мы недолго. Первым вынесли на носилках и увезли тяжелораненого Леонида - так назвал себя один из раненых. Вторым забрали Крещука. Сильно прихрамывая на правую ногу, я вышел из самолета самостоятельно, отказавшись от услуг сопровождающих.
Передо мной был большой аэродром, множество самолетов на стоянках безо всякой маскировки: здесь и "мессеры", и "фоккеры", и "юнкерсы"... "Вот бы поработать на этом летном поле звеньям Бабака, Глинки или Николая Лавицкого фейерверк бы вспыхнул на загляденье!" - сразу подумал я, но тут же отметил, что подойти к аэродрому совсем непросто - его усиленно прикрывали зенитные пушки "эрликон", расставленные вокруг но периметру, а в воздухе постоянно дежурила пара "мессеров".
